Суфлер - Анна Малышева

Художница включила чайник, отыскала в шкафчике чистую кружку, заварку, заглянула в сахарницу и замерла, держа крышечку в руке, глядя в пустоту. Ее мысли, как вспугнутые птицы, летели в разные стороны, и ни за одной она не могла уследить. Ей казалось, что она думает одновременно обо всем и ни о чем. Заварив чай в кружке, она присела к столу. Александра двигалась осторожно, словно боясь кого-то разбудить. Этот вечер не похож был на обычный.

Она пыталась заставить себя думать о житейских мелочах, о грядущем через неделю празднике, который предполагалось провести с родителями. Но ощущение чего-то чужеродного, прочно угнездившегося в мастерской, не покидало женщину. Отставив кружку в сторону, она включила рабочую лампу, срезала наискось свежий ластик и, склонившись над картиной, принялась за расчистку ее оборотной стороны.

Работа отвлекала. Александра, осторожно водя острым краем ластика вдоль волокон старого холста, медленно погружалась в привычный для подобных механических действий транс. Мысли больше не бунтовали, требуя объяснить необъяснимое. На душе стало легче.

«Сколько грязи! В каком свинарнике висел этот Болдини? Впрочем, видала я ценные полотна, которые не трогали, не чистили и не переворачивали бог знает сколько лет, только из почтения к их ценности. И тем самым губили. Картина требует внимания и ухода, как любая вещь… Отличные часы стояли в комнате у Валерия. Я бы взяла на реализацию. Ушли бы моментально. Даже знаю, кто бы взял. И в кухне отличные часы. Хотела ведь сказать, что помещение малоподходящее, испарения от готовки, жир, влага, копоть…»

Положив истертый ластик, Александра подняла картину и с силой подула на холст. Затем, вооружившись жесткой кистью из конского волоса, принялась счищать остатки грязи и пыли.

«Завтра сниму лак. Наверное, успею за день, слой вроде не такой уж толстый. Во всяком случае, белое на картине не стало желтым, как часто бывает. Оно все еще белое, но как полежавший яичный белок, неприятного цвета. Даже удивительно, насколько хорошо сохранился авторский слой! У Болдини сильный, импульсивный мазок, воспроизводить его точь-в-точь я бы не хотела. Перепись есть перепись. У меня всегда остается осадок после таких лихих реставраций. Кому-то по душе дописывать за гением, а мне неловко. Что толку мудрить, имитируя его запись, как делают наглые? Или робкими цветовыми точечками заполнять пустоты на грунте, как принято сейчас повсеместно? Как говорится, лак все скроет и покроет… Но мне тошно после этого!»

Зачистка оборотной стороны холста была закончена. Александра перевернула картину. Допивая остывший чай, мгновенно становящийся ледяным в стылом воздухе мастерской, она прикидывала, в какие сроки успеет уложиться. «Завтра зачистка от старого лака. Денек пусть продышится, займусь пока Тьеполо. Даже боязно браться, настолько холст запущен. Может, и подклеивать придется. Может, даже целиком проклеивать. Совсем ветхий холст, даже удивительно, насколько он успел прогнить, за какие-то двести с небольшим лет. Можно подумать, холсту намного больше. Но картина-то явно позднего периода. То есть где-то срез восемнадцатого и девятнадцатого веков. Кто-то при мне говорил, что она находилась в ужасных условиях, в сильной влажности… Боюсь, придется собирать ее по клочкам, в результате и прописывать заново целые куски. Ох, как мне это не по сердцу!»

Женщина взглянула на часы. Близилась полночь. Она изумилась тому, как незаметно прошло время. Впрочем, за работой оно всегда шло быстро. Александра встала, потянулась, разминая затекшие плечи. Выключила лампу, набросила куртку. Она решила проверить, не вернулась ли Маргарита в квартиру на втором этаже. Александра сама не могла понять, что ее гложет сильнее – беспокойство за подругу или желание устроить той выволочку за пренебрежение данным обещанием.

Спустившись на второй этаж, женщина дернула дверь мастерской. Та бесшумно открылась. Рустам, педантичный во всем, не забывал даже о таких мелочах, как смазка петель.

В передней было темно, но в дальней комнате, в той самой, где они сегодня так неудачно пировали, горел свет. Александра громко крикнула:

– Рита! Ты дома?

Ответа не прозвучало. В тишине не услышать ее окрика было невозможно. Александра пошла на свет, прислушиваясь и недоумевая. Маргарита могла заснуть, но оставить дверь открытой, притом что она, как огня, боялась постороннего вторжения и умоляла сохранять ее инкогнито?

В комнате, освещенной настольной лампой, выхватывающей из полумрака остатки обеда, выключенную плитку, переполненную пепельницу, – никого не было. Тахта, на которой, как предполагала Александра, будет спать гостья, была не застелена. Жалкая стопка постельного белья, которую сама же художница принесла сюда днем, так и лежала в изголовье нетронутой. Александра обошла комнату, хмурясь, дотрагиваясь то до одной вещи, то до другой, будто немо прося у них совета.

«Что такое? Дверь была заперта несколько часов назад, теперь открыто, свет горит, но никого. Что за притча?»

Остановившись у окна, она обернулась, еще раз окидывая взглядом всю комнату, и крик замер у нее в горле, перехваченном судорогой. Она вдруг увидела то, что не было заметно с другого ракурса. За распахнутой дверью, в углу, на полу сидел человек. Она видела только его ноги, в брюках, блестящих ботинках, нелепо вывернутые, похожие на небрежно брошенные части манекена.

Ей, повидавшей на своем веку множество натурщиков, рисовавшей бесчисленные гипсы, копировавшей сотни картин, с первого взгляда сделалось ясным то, чего она предпочла бы не знать. Сидеть в подобной позе живой человек не мог. Мужчина за дверью был мертв.

Глава 9

Александра не сразу решилась к нему подойти. Только убедившись в полной неподвижности сидевшей за дверью фигуры, она сделала несколько осторожных шагов, подавшись вперед и присматриваясь. Наконец, оказавшись рядом, женщина слегка притворила дверь, и тогда свет лампы упал прямо на тело.

Она глубоко вздохнула, внезапно ощутив обморочную дурноту. «Адвокат! Как его звали, забыла… Забыла напрочь имя…» Глядя на покойника, Александра безуспешно заставляла себя вспомнить его имя, как будто от этого зависело что-то важное. В конце концов, опомнившись, женщина вытащила из кармана часы. Пять минут первого. Она попыталась сообразить, почему узнать точное время было так важно для нее, и не смогла. Все мысли были какие-то неповоротливые, чужие, Александра никак не могла с ними освоиться.

«Где Рита? Кто его сюда впустил? Кто открыл ему дверь?» Только задав себе эти вопросы, женщина окончательно очнулась от шокового оцепенения и содрогнулась всем телом от новой волны обдавшего ее страха.

Склонившись над мужчиной, она пристально разглядывала его, не решаясь дотронуться. Он был мертв, сомнений не оставалось. Какой смертью умер адвокат, Александра понять не могла, ран и прочих следов насилия на теле заметно не было. Наконец она решилась коснуться его руки. Ее собственные пальцы были ледяными – и от холода, стоявшего в нетопленой комнате, и от страха, но рука покойника показалась ей еще холоднее. То был инертный, безмолвный холод неодушевленного предмета. Александра отдернула пальцы, бессознательно вытерла их о куртку, сунула руки в карманы и поежилась.

«Нужно вызывать полицию… Неизбежно, нужно. Сходить к Марье Семеновне, она практичная, знает, что нужно предпринять. Я сделаю что-нибудь не то. Куда пропала Ритка?! Черт, что тут произошло?! Звонить в полицию или подождать, пока Рита вернется? Вдруг я ее подставлю? Вдруг…»

Ей внезапно вспомнился очень давний эпизод, относящийся к раннему детству. Мать по какому-то поводу сшила себе выходное платье – зеленое, в пол, с бархатным цветком на плече. Совсем как в кино. Именно эта ассоциация с кино, с миром нереальным, где все возможно и позволено, и увела, должно быть, послушную девочку слишком далеко в область фантазий. Очнулась она с портновскими ножницами в руках, перед зеркалом. Мамино платье, укороченное вдвое, болталось на пятилетней Саше, как на вешалке. Цветок съехал на живот. Подрезанные рукава махрились где-то возле тощих локтей, искусанных комарами. На полу валялись зеленые лоскуты. Тишина в комнате была зловещей, все предметы и – главное – отражение в зеркале казались ужасными, незнакомыми. Но ужаснее всего было, конечно, только осознание случившейся катастрофы – и случившейся только по ее вине! То, что сделала Саша дальше, тоже пришло из мира грез. Обычно она тут же сознавалась в своих проступках, получала выговор, раскаивалась и мирно жила дальше. Но на этот раз девочка была убеждена, что никогда не будет прощена. Хуже того – не сумеет объяснить, почему сделала то, что сделала. Саша положила ножницы на подзеркальник, сняла с себя остатки платья, аккуратно повесила их обратно на вешалку, а вешалку пристроила на приоткрытую дверцу шкафа, откуда ее и сняла. Вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. Удивительным и мучительным образом несчастье осталось незамеченным до вечера. Только когда мама пошла переодеваться в то самое злополучное платье и из спальни донеслись ее растерянные возгласы, Саша по-настоящему осознала, что натворила. До тех пор ей казалось, что за закрытой дверью может произойти чудо, и платье само собой срастется, собравшись из лоскутов… Хотя на самом деле девочка, конечно, ни во что подобное не верила.