Суфлер - Анна Малышева

И сейчас она поступила так же. Выпрямившись, Александра в последний раз взглянула на мужчину, отвела глаза и вышла из комнаты, затворив дверь. Она торопливо обошла всю квартиру, везде на минуту-другую включая свет и убеждаясь, что других сюрпризов судьба ей не уготовила. Наконец Александра вышла на лестничную площадку, плотно прикрыв за собой входную дверь.

«Пусть разбираются те, кого это прямо касается, – думала она, поднимаясь по лестнице и стараясь ступать тише, чтобы ее не услышала Марья Семеновна. – Пусть сами решают, что делать и куда звонить. А мне не нужно таких приключений. Я запрусь и не открою никому на свете. А Ритка вернется, даст мне ответ!»

Женщина старалась не думать о том, что при сложившихся обстоятельствах подруга может и не вернуться. Александра пыталась припомнить, были ли у гостьи какие-то вещи, когда та приехала. «Одна только сумка на плече… Не дорожная, обычная. Когда мы пошли вниз устраиваться, мне пришлось выдать Рите все, даже полотенца у нее не было. С таким-то багажом она явилась издалека… будто тоже сбежала второпях. Откуда? Не из Киева, но откуда же? Осталась ли сумка в мастерской на втором этаже? Идти поискать? Нет, ни за что! Еще раз увидеть этого, за дверью! Как его звали, как же его звали?!»

Войдя в мастерскую и заперев дверь, она немедленно бросилась к столу и схватила валявшуюся там визитку, которую днем вручил ей непрошеный визитер. «Демин Андрей Викторович!» Прочитав это имя, Александра присела и спрятала лицо в ладонях. Она ощущала смертельную усталость. Бесконечный день загнал ее в тупик, откуда, как ей казалось, не было выхода. «О, бывают, бывают такие проклятые дни, когда все делается только к худшему, и каждый последующий шаг ухудшает ситуацию. Цуцванг. Иван любил этот шахматный термин. Когда я попрекала его очередным запоем, он говорил в ответ: “Что поделать, моя жизнь – это цуцванг”. Ненавижу это слово. Оно как грязный темный коридор, забранный в конце глухой решеткой».

Телефон, зазвонивший в кармане, напугал ее до тошноты. Трясущимися пальцами вытащив его, она увидела на затертом дисплее незнакомый мобильный номер. «Рита?!» Но в трубке зазвучал мужской голос.

– Вы не спите? Я вас не разбудил? Это Валерий.

– Боже, – задохнувшись от волнения, женщина плотнее прижала трубку к уху. – Ваша мама…

– Нет, она спит. Ей даже как будто лучше. Полчаса назад приняла лекарство и сразу уснула.

– Вы меня напугали. – Александра взглянула на часы. – Нет, я не спала, я ночью часто работаю. Что-то все-таки случилось?

– Да… – Валерий ответил не сразу. – Случилось кое-что. С одной стороны, это чисто семейное дело, но я вдруг подумал, что вы мне можете помочь… Только это нельзя обсуждать по телефону…

– Хорошо, давайте встретимся завтра, – предложила Александра. – Вам несложно будет приехать ко мне? Я работаю, не хотелось бы отлучаться. Живу недалеко.

Вновь последовала пауза, на этот раз еще более продолжительная.

– Лучше бы вы приехали к нам, – сказал наконец мужчина. – Мне нельзя оставить больную надолго, а срочно нужно кое-что вам показать.

– Хотите что-то продать? – догадалась Александра. Привыкнув иметь дело с коллекционерами, членами их семей, она тонко чувствовала ситуацию. В этом бизнесе водилось множество тайн, недомолвок и уверток. Сопоставив подслушанный ею разговор братьев на лестнице, Александра сделала вывод, что у младшего были какие-то денежные затруднения, о которых он не решался сообщить матери, перекладывая эту неприятную миссию на брата. А каким путем решаются подобные вопросы в семьях, где годами копится антиквариат в таком количестве, что продажа некоторых предметов не замечается владельцем, ей было известно очень хорошо. Это почти не считалось кражей, во всяком случае, с годами она перестала так считать. Деньги оставались среди родни. До заявлений властям не доходило, честь семьи оказывалась дороже проданных вещей.

– Если не возражаете, об этом завтра. – Александра удивилась, что собеседник говорит вполголоса, будто боясь быть услышанным, хотя его арбатская квартира была достаточно велика, чтобы уединиться где-нибудь для разговора и не потревожить спящую больную. – Я хотел бы увидеться с вами как можно раньше. Утром, скажем, в девять?

– Помилуйте! – испугалась Александра. – Я никогда так рано и не встаю. Для меня уж проще в пять-шесть утра, я часто еще не ложусь в такой час, и метро уже открывают. Хотя, конечно, это шутка! – поспешила она поправиться. – В пять я уже ни на что не гожусь. Дело настолько спешное, что нельзя отложить до полудня?

– Боюсь, вскоре его можно будет отложить навсегда. – В голосе мужчины послышались надтреснутые нотки. Заинтригованная Александра на миг забыла о собственных злоключениях. – Боюсь, я слишком его запустил, ни во что не вмешиваясь. Позвоните мне завтра, когда проснетесь. То есть уже сегодня… Извините еще раз, что побеспокоил.

Положив на стол замолчавший телефон, Александра включила «рабочую» лампу, придвинула ближе к столу мольберт, установила на него картину Болдини. Вынула из буфета бутыль с растворителем, коробку с одноразовыми перчатками, пачку ваты, новую поролоновую губку. Женщина двигалась торопливо, будто кто-то ее подгонял, хотя на самом деле спешки никакой не было. И только устроившись на табурете у мольберта, вооружившись первым ватным комком, пропитанным растворителем, и осторожно, едва касаясь, протерев нижний правый угол картины – Александра всегда начинала зачистку с места, где стояла подпись, – женщина задумалась, зачем взялась за такое «пахучее» занятие посреди ночи.

«С ума сошла! Ведь проветривать – это спать потом в леднике. Решила же, что начну завтра. Да и переночевать больше негде… Думала, на втором… Но теперь там другой “жилец”»…

Назвав так про себя труп, Александра съежилась. Она старалась не думать о пережитом час назад ужасе, но на самом деле только о нем и думала. Даже когда говорила с Валерием и всерьез озаботилась его проблемами, мысленно она все равно оставалась на втором этаже, в пустой квартире, рядом с телом адвоката.

«А если Рита вернется? Что я ей скажу?» Мысль невольно легла на строчки ее излюбленного стихотворения, которое она встретила в дореволюционном журнале еще в юности и тогда же заучила наизусть. Казус заключался в том, что подряд было опубликовано два разных перевода, и в голове у девушки они неожиданным образом смешались. Таким образом, у Александры оказался свой, личный, составной вариант знаменитого стихотворения Метерлинка. Именно он и звучал у нее в голове, отказываясь вернуться к канону, как мотив, существующий сам по себе, сопровождающий женщину всю жизнь. И сейчас, продолжая осторожно размывать толстый пожелтевший слой лака, покрывавший картину, Александра повторяла:

– А если он возвратится,Что должна ему я сказать?– Скажи, что я и до смертиЕго продолжала ждать…[3]

– А если он увидит,Что комната пуста?– Скажи: угасла лампа,И дверь не заперта.[4]

– А если он спрашивать будетО том, как свет угасал?– Скажи, что я улыбалась,Боясь, чтобы он не рыдал.

– А если он и не спросит,Должна ли я говорить?– Взгляни на него с улыбкой,И позволь ему позабыть.

«Угасла лампа… И дверь не заперта…» – повторила про себя женщина строчку, внезапно приобретшую для нее новый смысл. «Нет, лампа как раз горела, когда я пришла. На столе – остатки нашего злосчастного обеда. И этот бедняга в углу. Господи, он ведь все еще там! А тот, кто его убил, может, поблизости? Или вернулся, пытается замести следы? А я, ненормальная, идиотка, делаю сама перед собой вид, что ничего особенного не происходит, и мило занимаюсь реставрацией. Хорошая мина при плохой игре! А сама умираю от страха. Ведь я одна в доме. Я, да старуха на третьем этаже. Даже Стаса нет. Господи боже! Никогда у нас такого не случалось, а ведь по нашим-то беспризорным делам давно могло бы произойти. Ритка пропала, как не было… Жива ли она-то сама?! Может, все же в полицию позвонить?!»

В дверь постучали. Александра, ощущая, как кожа на затылке съеживается, а шея покрывается мурашками, бесшумно поднялась с табурета, положила грязный комок ваты на блюдце, сняла перчатки. Ее трясло, взгляд женщины лихорадочно блуждал по мастерской, ни за что не цепляясь, пока не остановился на куске арматуры. Железную раму когда-то одолжил ей Стас, женщина выпросила ее, чтобы растянуть на весу старинный самаркандский ковер, требующий реставрации и слишком тяжелый для деревянной рамы. Раму Стас после забрал, а одна из ножек так и осталась у Александры. Скульптор попросту забыл об этой детали.

Подкравшись к железке, художница аккуратно, стараясь не шуметь, взяла ее и прикинула в руке. Увесистая, удобная, она вполне годилась на то, чтобы дать отпор. «Жалкое утешение. – Александра не сводила взгляда с двери. – Но хоть что-то. А у меня свет горит. На лестнице темно, и все видно. Я попалась, попалась. Наконец случилось то, что мне давно предрекали. И никто ничего не услышит!»