Кино и история. 100 самых обсуждаемых исторических фильмов - Михаил Сергеевич Трофименков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И милейшего Мишеля Курно, единственный фильм которого навечно был похоронен срывом Каннского фестиваля. И Бертолуччи, искренне считавшего Годара братом. И Марко Феррери, столь же искренне выводившего Анн в большое кино. Впрочем, чтобы пасть жертвой Годара, не обязательно с ним водиться. С тем же успехом хамит он безответному крестьянину, вызволившему компанию из лазурного «заточения». Зато перед могучим стариком, героем Сопротивления (блестящее камео режиссера Жан-Пьера Моки), брюзжащим в ресторане, тушуется.
Пусть так: относительно человеческих качеств Годара иллюзий не существует. Одно только непонятно: как такой уродец ухитрился снять как минимум пару дюжин бессмертных шедевров?
Молчание (Silence)
США, Тайвань, Мексика, 2016, Мартин Скорсезе
Экранизируя роман (1966) Сюсаку Эндо о гонениях на католиков в Японии XVII века, Скорсезе не уступил в жестокости японским «инквизиторам»: просмотр трехчасового фильма – пытка под стать истязаниям, которым подвергаются на экране не желающие отречься от Христа японцы.
В том, что фильм начинается с красивых истязаний католиков не где-нибудь, а на холмах Нагасаки, невольно чудится историософский смысл. Власти обрушились с гонениями, сравнимыми с древнеримскими репрессиями против первохристиан, на 300-тысячную католическую общину – к которой сначала относились терпимо – словно почувствовав, что вслед за миссионерами непременно заявится какой-нибудь коммодор Перри, наставит пушки на дворец сегуна и потребует статуса наибольшего благоприятствования в торговле. Прямым следствием чего будет идея превратить Японию в империю, которой никакой Перри не страшен, Перл-Харбор и Хиросима с Нагасаки.
Но пока что за христианский мир в Японии представительствуют юные иезуиты Родригес (Эндрю Гарфилд) и Гарупе (Адам Драйвер). Их миссия состоит в окормлении прячущихся по лесам и пещерам христиан и прежде всего в расследовании: правда ли, что их маститый предшественник Ферейра (Лиам Нисон) мало того, что отрекся от веры, так еще и перенял японский образ жизни.
Когда одна сторона конфликта представлена юными и безоружными фанатиками и толпой мучеников, а другая – дисциплинированной ратью садистов, сочувствие, естественно, на стороне гонимых. Тем более если садистами командует рафинированный интеллектуал Иноуэ (Иссэй Огата), в перерывах между казнями ведущий с плененным монахом коварные беседы. И то, что в иных обстоятельствах можно было бы назвать нормальным диалогом культур, предстает спором буддистской лжи с христианской истиной. Ну а как иначе, если и автор романа, и режиссер – католики, пусть даже Скорсезе и позволяет себе, как в «Последнем искушении Христа» (1988), диссидентские отклонения от канонов.
Дьявол, как всегда, кроется в деталях. Иноуэ неслучайно прозывают «инквизитором», а стилистику его речей так и хочется припечатать эпитетом «иезуитская». Иезуиты, они, конечно, чистейшие и честнейшие люди – но только когда их немного и у них нет сил и средств, чтобы сжигать неверных на кострах. Жестокость католической церкви вынесена за скобки фильма: жесток только буддизм. Кто бы спорил – жестоки все религии.
Если считать сочетание красоты и скуки (нет ничего скучнее, чем три часа наблюдать за разнообразными восточными пытками) непременным атрибутом «философского» кино, то да, конечно, Скорсезе – философ. Но в таком случае в философском звании следует отказать великим мистикам мирового кино Бергману и Вайде. Они никогда не бывали скучны, поскольку Бог в их фильмах всегда третий лишний в экзистенциальных драмах. У Скорсезе же драма не экзистенциального, а идеологического толка.
Молчание, вынесенное в название романа и фильма, – это, само собой, молчание Бога. «Молчание» – так назывался и величайший фильм Бергмана. Но молчание Бога, не откликающегося на стоны тех, кто терпит муки (необязательно во имя Бога), – далеко не новость. Можно даже сказать, что молчание – атрибут Бога. Когда же Бог отверзает уста, возникает кощунственная мысль: лучше бы он молчал и дальше. Спросите об этом у Авраама и Иова. Впрочем, название фильма лукаво. Бог в конце концов заговорит с Родригесом, порекомендовав ему отречься. Впрочем, Родригес уже давно – под воздействием выпавших на его долю страданий – идентифицирует себя с Христом в Гефсиманском саду, что свидетельствует о грехе гордыни.
Но прежде всего это свидетельствует о том, что Родригес – плохой иезуит и, наверное, хороший человек. Ведь благодаря своим и чужим страданиям он не совершил, как бы ни уверял нас в этом Скорсезе, мучительного нравственного выбора, а просто-напросто реализовал фундаментальный принцип иезуитства: цель оправдывает средства.
Морфий
Россия, 2008, Алексей Балабанов
«В декабре в той стране снег до дьявола чист», – писал о России Есенин в суицидальном «Черном человеке». В России «Морфия» снег до дьявола чист не только в декабре, но и в июне, и в сентябре, и в октябре – он просто никогда не сходит, как в стихах Иосифа Бродского. И эта патриархальная умилительная чистота пейзажа, возможно, одна из причин, заставляющих юного доктора Полякова (Леонид Бичевин) искать спасения от жизни в инъекциях морфия. Доктор Живаго, доктор Чехов, доктор Вересаев, доктор Булгаков, по «автобиографическим», как глумливо сообщают титры, новеллам которого поставлен фильм… Доктор Поляков вписан в этот становой ряд мифологии русской интеллигенции, чтобы вывернуть его наизнанку. Изнанка – бессмысленность деревенской жизни, да и жизни вообще, месиво мяса и костей на операционном столе, лохмотья обгоревшей кожи, вода в склянках с надписью «Морфий», губящая пациентов, поскольку морфий давно уже употреблен доктором по назначению, блудливый провинциальный декаданс. Здесь не крестятся и не молятся, когда ампутируют ноги, как в «Адмирале», – здесь просто ампутируют ноги. После «Морфия» уже не имеет смысла задаваться вечным вопросом, почему писатели-врачи так циничны в жизни, испытывают такую симпатию к дьяволу в своих текстах.
Непредсказуемый Балабанов никогда еще, даже в «Грузе 200», считающемся эталоном режиссерской жестокости, не был так беспощаден к зрителю. «Морфий» – образцовый «фильм жестокости» или, как было некогда сказано совсем по другому поводу, «великий больной фильм». Балабанов слишком честен и слишком искренен, чтобы снимать о болезни «здоровый» фильм. «Груз 200» был снят не о власти, существовавшей в СССР в календарном 1984 году, а о власти вообще. «Морфий» – не о гибели интеллигента в 1917-м, а вообще о гибели интеллигента. Революция в
