Холодная мята - Григор Михайлович Тютюнник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— В школе… Потом бабушке картошку перебирала.
— Вы — Леся?
Девушка кивнула. Глаза с затаенным озорством, горячо, по-жеиски сверкнули…
— В каком же вы классе?
— В одиннадцатом…
— А потом — куда?
Леся улыбнулась, опустила руку за борт и отвернулась.
— Кто его знает…
— А учителя что советуют? Кто у вас классный руководитель?
— Степанида Трофимовна. Ваша теща… — тише прибавила девушка. — Она говорит, чтобы шли в животноводы, потому что и туда скоро без образования принимать не будут…
Андрей стал грести быстрее и злее. Однако весло не играло в воде и не трудило рук. Лодка шла ровно и мягко, словно птица на бестрепетных крыльях. И казалось, хаты в садах сами плывут ей навстречу.
«Вот как… — думал, — агитирует за коровник. Прыткая!»
Над горизонтом дотлело и угасло зарево. Наступила та предвечерняя пора, когда воздух становится родниково-прозрачным и даже неприметные до сих пор тоненькие ветки лозы, там и сям торчащие в поймах, приобретают четкие контуры и неподвижно отражаются в воде, кажущейся от этого бездонно глубокой. Роса потянула с влажных трав густой запах вымороженной бодяги, вялой бугилы и пожухлого мокрого сена, оставшегося в кустах после прошлогодней косовицы.
Пахла черная земля на буграх между поймами — исходила весенней жаждой родить, — пахла высохшими травами, трухлявым сухостоем и молодыми побегами…
И среди всех этих запахов Андрей не мог узнать одного, который напоминал ему пастьбу на лугах с бутылкой холодного молока и краюшкой хлеба в торбе, троицын день в бабусиной хате, со свежесмазанным глиняным полом, посыпанным острой осокой, — запах тот напоминал ему детство.
Андрей перестал грести, несколько раз глубоко вдохнул воздух, распрямляя грудь, и занемел, словно прислушивался к какому-то тихому-тихому звуку.
— Мята… — прошептала Леся. — Взошла холодная мята.
Андрею показалось, что они вместе вымолвили это слово, только он — про себя, а она — вслух.
— Ну вот, видите… — начал было и умолк, так и не договорив. А он хотел сказать, что нельзя, стыдно людям думать и говорить вот так куце: «списанный офицер», «животновод», «механизатор», — нельзя так мыслить и жить, когда земля пахнет прошлогодними травами и молодой мятой, вечностью и мгновением…
Андрей впервые откровенно и смело посмотрел на Лесю, потому что чувствовал, что делает это с чистым сердцем, и не узнал ее: она повязала платок по-девичьи и сразу стала юной, нетронутой, как земля на холмах.
— Поедемте, если хотите, за мятой, — предложила она.
И Андрей вновь заметил озорной мальчишеский блеск в ее глазах.
— Она ведь еще только в один листочек, — сказал немного растерянно и вместе с тем жалея, что отказывается. — Молодая она еще…
— Возле реки она больше… — уже несмело сказала девушка. — Там берега крутые, и в этом году не заливало.
Андрей повернул лодку в ту сторону, где русло черным валом уходило в лес. Вскоре с обеих сторон поднялись крутые размытые берега, с которых свисали р воду и гудели от малейшего прикосновения крепкие берестовые корни.
Леся легко прыгнула с лодки и исчезла в зарослях, похрустывая валежником. Вскоре она вернулась с пучочком холодной мяты. В один листок…
— Ничего, — сказала, пряча глаза и отворачивались. — В стакане она быстро вырастет. Беленькие такие ножки выбросит. Возьмите себе, если хотите…
Лодка сама отчалила от берега и тихо вышла на середину реки.
— Вы меня помните? — вдруг спросила Леся, когда он спрятал лицо — одни глаза — в зеленый кустик мяты. Она и вправду была холодной и пахла молоком, пастбищем, острой осокой и троицей в бабусиной хате. — Я вас — тоже…
Их несло течением вниз по реке. А он забыл про весло, лежавшее под ногами, и боялся шевельнуться, чтобы не вспугнуть ее голоса, тихого, как паводок, и чистого, как дыхание земли на холмах посреди поймы, И еще перед глазами у него стояла лодка с натянутой цепью — лодка, из-под которой ушла вода, так и не совладав с привязью…
Ночью Андрей долго не мог заснуть — в хате было светло от сияния крупных звезд и густо пахло холодной мятой…
КЛЕНОВЫЙ РОСТОК
У хаты, на широкой древней завалинке, обтыканной для поддержки полусгнившими колышками, сидит дед Христоня. Зовут его Савка. Но это только старики знают, что он Савка. Молодые говорят: «Вон сидит Христоня».
Сидит в затишке, с той стороны, где клен растет. Вернее, не растет, а торчит из земли, потому что он уже давно усох. И кора на стволе отстала. Только один росток внизу у самого комля остался живой, да и тот листья теряет — осень почуял.
На завалинке играет солнце, ластится к деду трепещущими тенями от веток. Не жаркое и не холодное. Тихое. И желтое, словно процеженное сквозь осенний лист. Из-под стрехи, что едва не касается дедовой головы, выступают наружу резные балки, — «кони», тоже трухлявые, побитые тлей, словно дробью; блестит паутина — старая, крепкая, такая, что уже и ветер не порвет, разве что воробей, если крылышком зацепит. Тогда паутина тихонько треснет и опустит вниз две блестящие нити. Христоня седой как лунь. Лицо, шея и даже губы — белые, так и светятся немощью. Руки тоже белые. Лежат на палке одна на другой, словно два лепестка. Только нос у Савки не белый, а в черной рябизне, словно в него сапожных гвоздиков понаколотили — угришки выступили.
Христоня совсем одинокий. У него никогда не было детей. Жены были — старые люди это точно помнят. А детей — «не послал господь». На зиму деду дают из колхоза пшена, подсолнечного масла, муки, а сельские старухи, которые покрепче, по очереди варят ему еду, сажают, полют, выбирают картошку на огороде и ссыпают ее на зиму в хате под старинной деревянной кроватью.
Вот так он и живет. Зимой отогревается на печи, а как станет тепло — возле хаты.
Однажды, когда Христоня, как всегда, сидел, дремля, на завалинке, мимо него шел в школу мальчонка. Шел, шел, поравнялся с дедовой хатой и остановился. Шарк-шарк ботинком по пыли:
— Здравствуйте, дедушка…
В Савкиных ушах, затканных седой шерстью, было тихо, а как мальчонка заговорил — зашелестело что-то, словно вода.
— Что? — сказал он.
— Здравствуйте! — уже крикнул малыш.
— А… — Христоня пошевелил палкой. Хотел и бровями, но не получилось. Только поморщился.
— Чей же ты будешь? — спросил.
А мальчонка снова ботинком — шарк-шарк. Шмыгнул носом. Глаза ресницами прикрыл — под ноги себе смотрит.
— Ничей…
— Ха!
— Патронацкий я…
— Вон как! А батько где же — на службе?
Мальчонка улыбнулся:
— Патронацкий, говорю.
