Холодная мята - Григор Михайлович Тютюнник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Пусти, — выдохнул Олесь и шлепнул ладонью по льду. Но щука даже не шевельнулась. А плотичка исчезла.
Он вскочил на ноги и стал бить сапожком в то место, где стояла щука, и бил до тех пор, пока под сапогом не хлюпнула вода.
В школе прозвенел звонок, улегся шум. А Олесь сидел посреди реки, подле зеленой, с ряскою, лужи, и плакал. Под мостом бился о сваи вихрь, сметал в кучу сухой камышовый лист и гнал его к берегу.
Олесь поднялся, засунул книжки за пазуху и поплелся в школу.
На первом уроке было рисование. Старенькая учительница Матильда Петровна ходила между партами и, делая загадочное лицо, медленно говорила: «А сегодня, дети, мы будем рисовать… перегнойный горшочек. Благодаря этим горшочкам в передовых колхозах выращивают…» Потом она достала из портфеля горшочек и торжественно водворила его на стол.
Дети начали рисовать, выводя каждый свое: кто кувшинчик, кто глиняную миску, а иной и вовсе непонятное что-то. Так как дырку в донышке передать было никак невозможно, то ее приделывали сбоку. Олесь старательно скрипел карандашом и вдохновенно причмокивал. Когда же учительница остановилась у его парты, с тетради на нее, презрительно прищурив глаз, глядел дятел: чего, мол, тебе тут надо?
— Олесь, я ведь всем задала рисовать горшочек, — сурово сказала Матильда Петровна.
Ей понравился дятел, но она хорошо знала, что такое принципиальность учителя, потому и прибавила:
— Я поставлю тебе двойку.
В классе притихли. Отличники смотрели на своего вчерашнего побратима сочувственно, а те, кто учился через пень-колоду, с радостью ждали, что их полка прибудет. Олесь собрал книжки, вылез из-за парты и пошел к двери.
— Куда это ты? — удивилась учительница.
Олесь нахмурился.
— Я так не хочу!
— Как это — так?
— Горшочек не хочу рисовать.
— Почему?
— Дятла хочу…
Пока Матильда Петровна размышляла о судьбе своего авторитета, Олесь вышел в коридор, торопливо накинул пальтишко и выскочил на крыльцо.
В школьном саду порхали синицы. В бурьяне возились воробьи, склевывая гроздья репейника. Где-то в зарослях ольхи, за рекой, рубили пеньки: бух, бух дзень — топор соскользнул.
Олесь представил себе, как хорошо сейчас на лугу, и побежал к тальникам.
Там он бродил до самого вечера. Ощупывал холодные птичьи гнезда, ел мерзлую калину, пока не набил оскомины. Потом искал осиновые гнилушки, прятал за пазуху и, напялив пальтишко на голову, смотрел: светятся или не светятся? В кустах, заплетенных осокой, шуршал ветер, попискивали мыши; у берега терлись друг о друга ольхи, наполняя луг тревожным стоном.
Солнце пробило в тучах над горизонтом узенькую щелочку, ярким лучом стрельнуло на левады. Олесь радостно щурился ему навстречу, сводил глаза к переносице, ловя золотую мушку на кончике носа.
К вечеру тучи опустились ниже, а тополя над селом стали выше и приняли воинственный вид. Надо было идти домой. Олесь огородами выбрался на выгон и стал ждать, когда отпустят школьников.
Под плетнями на бревнах или просто на корточках сидели дядьки, курили самокрутки и вели неторопливый разговор:
— Гляди: ольха на лугу почернела… к оттепели, должно быть.
— Ага, стало быть, рыба в вентерь пойдет…
Распахнулись школьные двери. Дети толпами повалили по домам.
Еще издали заприметив взрослых, мальчишки затевают борьбу. Глядь: схватились, возятся, хекают, прислушиваясь краем уха, что скажут у плетня. А там:
— Ишь ты, геройский парень!
— А тот вон, наверно, Натальин, — говорят, заметив Олеся. — Вишь какой смирный…
— Угу, чудаковатый какой-то…
Слушает Олесь и не понимает: хвалят его или бранят.
На мосту Олеся поджидал Федька Тойкало.
— На, поешь, — сказал, краснея, и втиснул Олесю в руку помятый теплый пирог. — Бери, дурень, с мясом.
Олесю не хотелось пирога, но он обрадовался примирению и, чтобы отдарить товарища, быстренько зашарил по карманам, доставая оттуда душистые клубки хмеля, сухие листья разной чеканки, сплетенное из пряжи и воловьей шерсти гнездо ремеза, похожее на башлычок.
— Глянь-ка, промок ты, — сказал Федька и начал зачем-то отряхивать Олесю пальтишко.
Олесь еще сильнее заволновался, чуть не расплакался от сердечности и сладкого чувства братства. Он схватил гнездо ремеза и обеими руками подал его Федьке. Тот спрятал подарок под полу, замялся.
— А учительница сердилась, как ты ушел… ги-ги… страх!
Потом ударил себя книжками по задку, крикнул: «Гат-тя-вьйо!» — и побежал к реке обшаривать чужие вентери.
В селе едва вечереет, а в сосняке уже кроны сомкнуло тьмою. Олесь бежит вприпрыжку и вдруг замечает, что деревья тоже бегут, кружатся, прячутся друг за дружку, словно в прятки играют. Олесь останавливается — и деревья замирают.
По ту сторону бора слышно: сани скрипят, кони фыркают и голос деда Прокопа:
— А но-но!
Увидев Олеся, дед натягивает вожжи:
— Садись, внучек, поедем за соломой.
Олесь радостно умащивается в санях, машет на лошадей:
— Гат-тя-вьйо!
— А что, получил пятерку? — спрашивает Прокоп, ощеряя пустые десны.
Олесь стыдливо прячет лицо в рукав.
— Сегодня не ставили. Вчера только.
Миновали овраг, почти до краев занесенный снегом. На полях целым хутором замаячили скирды.
— Но-ноу… — стонет Прокоп и шевелит кнутом.
Кони прижимают уши, порываются бежать. А сосны позади покачиваются «шу-ши-ши-и» — и кони почти останавливаются.
— Деда, почему про меня говорят — чудак?
— Чудной ты, значит. Странен еси. — Прокоп двумя пальцами, как щипцами, ухватил себя за нос и высморкался так громко, что кони вздрогнули и побежали. — Кто ж это такое плетет? — спросил немного погодя.
— Дядьки на выгоне.
— Экие фармазоны… Ты их не слушай. — Помолчал. А потом: —Оно, конечно, правильно, прыти у тебя маловато. Все чего-то в земле копаешься. А нужно к людям поближе. Да вот так возле них, вот так… Того — локтем, того — почетом… Глядишь — вперед вышел. А первого не опередишь, потому что не догонишь. Вот!
Олесь виновато шмыгает носом.
— Деда, почему дятел шишки ест, а щука — плотичек?
— А это уже кто какой породы…
— А я не забрал у дятла шишку, — хвалится Олесь.
— И правильно. На что она тебе сдалась. Это если стоящее что увидишь — дощечку, скажем, или гвоздик, — тогда бери.
— Зачем?
— Пригодится.
Когда набирали солому, дед часто сползал со скирды, нанизывал солому на рожны и прыгал по ней так, что оплетка дровней скрипела.
— Утаптывай, внучек, утаптывай! — хрипел. — А я еще подброшу. — И снова лез на скирду.
Сначала Олесь старался, потом притомился и сел.
— Зачем столько берем?
— Как зачем? — отозвался из темноты Прокоп. — Себе ведь, не теще. Хе-хе! Ты
