Холодная мята - Григор Михайлович Тютюнник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Так говоришь, соседка, сон плохой приснился? — спрашивает мать настороженно.
А я беру старый обгоревший ухват и ворошу им в печи: пусть поскорее разгорается, — есть уж больно хочется.
— Кто знает, как тебе и сказать. — вздыхает тетка. — Мне он прошлой ночью снился вроде бы и неплохо, а вечером приходила Горпина Степанивская — она ведь нам родня, — да и рассказывает: приснился ей Дмитро позавчера, это как раз под пятницу, и очень плохо: будто стоит, сердечный, по грудь в зеленой воде, без фуражки и в сорочке, вышитой красным, а на спине у него — льдина, тонкая и широкая, аж гнется… Стоит, смеется. А потом будто и заговорил: «Сними с меня, говорит, эту льдину, а то у меня спина стынет…» Так вот я и пришла к тебе, Одарочка, спросить: к чему бы этот сон?
— Это ничего… — тихо отзывается мать, наклоняясь к печи и глядя на огонь. — Другое дело, если б он приснился кому-нибудь из близких родичей. А Горпина ему кто? Сказано: десятая вода на киселе…
Тетка обрадовалась так, что порозовела даже. Или, может, это от пламени из печи? А у матери глаза печальные почему-то, и огонек в них трепещет — тоже невеселый.
— А тебе что снилось? — спрашивает.
Тетка вздыхает и начинает торопливо рассказывать:
— А мне такое: будто иду я по житу возле Олиянова яра…
— Зеленое жито или спелое? — перебивает мать.
— Вот этого уже тебе и не скажу, забыла… — сохрушается тетка. — Помню только, что жито шелестит и ноги мне остюками щекочет… И будто ветрено и пасмурно… Иду и иду. А тут вдруг из-под ног как захлопает крыльями — перепел. Отлетел чуток и сел, вроде поджидает меня…
— Гляди-ка, — радуется мать. — Это к свиданию. А жито, — значит, живой…
— Да ведь ветрено и пасмурно… — сомневается тетка.
Тут уж, думаю, и мне можно вмешаться.
— Еще бы не ветрено, — говорю, — и не пасмурно! На фронте же…
А тетка:
— И то правда: на хронте ж… — И матери: — Господи, умница-то какой у тебя хлопец, Одарка! Дай бог, чтобы он и дальше таким рос.
Мать на некоторое время умолкает, довольная и гордая, потом начинает гладить меня по голове — раз, и второй, и третий… Долго так. А потом:
— Если б не такое время, так, может, из него что и вышло бы. А то видишь: ни одеть, ни обуть не во что… Сидит целыми днями в хате, как тот пескарь в норе.
В печи разгорается сильнее и сильнее, в хате делается красно, а на стеклах так и играют, так и поводят блестящими клювами вычеканенные изо льда и инея «селезни». И шипят… Нет, это хворост в печи шипит и пускает на холодный под белую дымящуюся пенку — сырость из него выходит.
Вот и кулеш закипает в горшочке — опять кулеш! — а тетка не уходит.
— Может, ты бы мне, Одарка, и на сите прикинула? — спрашивает робко.
Ну вот, я ж так и знал! «Зятек, зятек»! Говорила бы сразу: погадайте. А то еще и подмаргивает…
— А чего ж не прикинуть, — соглашается мать. — Можно и прикинуть. Готовь, сынок, снасть.
— Там уже. скоро обод расколется, — бубню сердито, однако лезу на печь за ситом и ножницами.
Устраивать все это недолго. Нужно только поставить сито на попа, зажать коленями и воткнуть остриями в обод немного раздвинутые ножницы. Потом мать берется указательным пальцем под колечко с одной стороны, а я под колечко с другой стороны. Затем мать говорит: «Господи, благослови» — и начинается…
В сите, там, где я втыкаю ножницы, уже и дырки появились от этого гадания, и ободок треснул. Ну ничего, завтра буду вкалывать еще вот тут, сегодня же и так обойдется.
— Приготовил, — говорю.
Беремся с матерью пальцами под колечки и выходим ца середину хаты. От сита на стене появляется большая длинная тень, сквозь клеточки видно, как в печи играет пламя, а на сводах мелкие точечки сажи гоняются Друг за дружкой…
— Ну, господи, благослови, — говорит мать.
А тетка и дышать перестала, и глаза у нее сделались большие-большие. Вот чудная! Лучше б на меня Смотрела, потому что я как захочу, так и сделаю: захочу — и выпадет, что дядько Дмитро жив, а захочу — и выпадет, что его нет! Вчера, к примеру, приходила гадать бабка Шлепчиха, так я и сделал, что ее зятя нет… Это чтоб знала, как меня с луга прогонять! Рвал когда-то на ее лугу щавель, а она увидела и прогнала… Так я ей вчера и сделал!
— Слышишь, господи, благослови, — еще раз говорит мать и начинает нашептывать притчу: — Сито, сито! Ты святую муку сеешь — ив добро, и не в добро: на крестины и поминки, на свадьбу и на именины… Скажи мне святую правду: жив Одаркин Митро или нет его… Как живой — повернись влево, как нет его — вправо…
Потом мы все замираем и смотрим на сито. Эту минуту я больше всего и люблю, потому что теперь все зависит от меня: подтолкну колечко влево — и сито повернется влево, подтолкну вправо — и сито повернется вправо… Куда его сейчас повернуть?.. А что, если совсем не подталкивать?… Я уже когда-то так сделал. То-то смеху было. Мать проговорила притчу, а я не подталкиваю; мать еще раз проговорила, а я не подталкиваю. И стоит сито — ни туда, ни сюда…
«Что же это оно ничего не показывает? — спрашивают у матери. А она подумала, подумала, да и говорит: «Видно, в плен попал казак. Если б на нашей стороне остался, тогда непременно показало бы что-то…»
Оглядываюсь на тетку, а она, бедная, дрожит вся, в лице меняется, — видно, и погадать не терпится, и боится, чтоб не выпало, будто дядьки ихнего нет… Ну что мне с нею делать? Прикидываю: как-никак, а тетка Олена хорошая. Она мне и гостинец давала (свисток глиняный да еще и голосистый такой), и тыквы печеной приносила осенью, и санки с пеньками, когда я уже совсем умаялся, помогла дотянуть до самого двора… А ругала только один раз: когда я украл у нее чугунок на дробь для рогатки. Так это же я сам прохлопал: нужно было его сразу раздробить, чтобы и следа не осталось, а я взял да
