Холодная мята - Григор Михайлович Тютюнник

Хотел еще и рукой махнуть и махнул бы, да упал…

…Проснулся уже возле села. Снег под полозьями скрипит, высвистывает. Провода гудят, луна прямо в глаза мне светит. И волы бегут рысцой, паром дышат. Видно, холодно им. А мне — все рано. Лежу, как в люльке. В изголовье — луна, а у ног — мать… Плачет… Чего это она? Откуда она взялась? Растирает мне ноги, а я и не чувствую! Затерпли, что ли?..

— Мама…

О, исчезла! И луна спряталась… Или это я глаза закрыл? Нет, опять луна… И снова спряталась…

Вот так и буду лежать до самого дома. Укроюсь воловьим паром и буду лежать…

Неужто село? Нет, это — скирды. А где же село?

Ну хватит. Спать пора…

ПЕЧЕНАЯ КАРТОШКА

Под сосной, на теплом песке, смешанном с опавшей хвоей, лежит Тимоха — смирный, неразговорчивый увалень. Лежит и смотрит в небо. Рядом, на зеленой поляне, что клинышком выдается из ольшаника, и дальше, на лугу, пасутся коровы. Тимохе слышно, как они густо, влажно фыркают в траву или медленно жуют жвачку, переступая с ноги на ногу.

Солнце уже перевалило за полдень. Красноватые, по-осеннему прохладные его лучи косо лежат между соснами, нагревают желтые восковые стволы, пьют из царапин и срезов на деревьях густую оранжевую живицу, что пахнет ладаном.

Тимоха почти каждый день бывает в сосняке — то ветки собирает, то шишки, то хвою сгребает на топливо — и знает, на какой сосне и сколько живицы выступит за день, потому что ночью она густеет и не течет, а пригреет солнце — размягчается и сползает по коре вниз. Тимоха сдирает ее понемногу в железную баночку из-под консервов и складывает дома в старый, не нужный уже в хозяйстве кувшин. Потом несет его на чердак, ставит где-нибудь в углу, а сам ложится на охапку сена или старый сноп соломы и лежит, закрыв глаза, тихо улыбаясь сам себе, потому что живица пахнет хвоей, стреха шуршит от ветра, и Тимохе кажется, что он в сосняке…

— Тимоха! Тимоха! Иди-ка сюда… — кричит с луга Палажечка, хорошенькая, бойкая, хотя уже и не очень молодая девушка, с которой Тимохе выпало коров пасти.

«И чего это я пойду? — вяло рассуждает парень, не отводя взгляда от сосновых ветвей, которые чуть приметно покачиваются на фоне белого пушистого облака, словно сметая его в сторону. — Чего я там не видел?»

— Тимоха, ты слышишь или нет?

«Ты гляди, вот пристала!» — удивляется парень, нехотя поворачивая голову в ту сторону, откуда слышится Палажечкин голос.

— Чего тебе?

Девушка стоит на высокой кочке с пучком золотистого густого хмеля и, улыбаясь, сует его теленку.

— Возьми же, дурной, понюхай… Это ж хмель! Видишь — хмель!

— Чего тебе? — еще раз спрашивает Тимоха и, не ожидая ответа, снова ложится на песок.

— Погнали в поле, — говорит Палажечка, пряча лукавые глаза в хмель.

— Это для чего же?

— А там корм лучше…

— Ха! «Лучше»… — улыбается в небо Тимоха. — Лучше, чем здесь, нигде нет.

— А тебе лень?

— Хи! «Лень»… Говорю же тебе, что лучшего корма, чем здесь, нигде нет…

Потом долго молчит, следя за тем, как облако подкрадывается к солнцу, загораясь одним краем, и только потом договаривает:

— Раз я говорю, значит, знаю…

Палажечка громко вздыхает, ласкает теленка ладонью по мягким розовым губам:

— Иди, иди!

Присела на кочку, поиграла желтыми пушистыми орешками хмеля, примерила из них монисто и опять вздохнула:

— Мы бы там картошку испекли…

— Те! Придумала… — пхикает Тимоха. — «Картошку»… К картошке соли нужно.

— Так у меня сало есть…

— Сколько?

— Четвертинка…

Из луга слышен разговор, кто-то точит косу — вжить, вжить, вжить. Это те, у кого есть скот, обкашивают осоку вокруг кустов — правление разрешило. Над ольхой поднимается прозрачный табачный дымок и, едва пробившись между листьями, исчезает, развеянный ветром.

— Ну, погнали? — настаивает Палажечка.

Тимоха неохотно поднимается с теплого песка, долго чешет пятерней густой, давно не стриженный чуб, выбирая из него сухую скрученную хвою.

— Если ради картошки, то мне… — бормочет, — а если ради корма, то лучше его, говорю…

Но Палажечка уже не слушает его, быстро прыгает с кочки на кочку, и через минуту ее звонкий радостный голос слышится уже с луга:

— Гей, иди. Шута! Ач’ка!

Коровы одна за другой, обдирая рогами листья ольшаника, выбредают на поляну. Увидев Тимоху, останавливаются, мигают на него ласковыми доверчивыми глазами, в которых еще не угасло пьянящее наслаждение от зеленой травяной жвачки, что так и осталась на заедах.

Тимохе становится жаль коров. И звонкий голос Палажечки, и то, что она вертится, как юла, выгоняя коров на поле, вызывают у него угрюмую насмешливую улыбку: «Ишь как скачет, старуха!»

По сравнению с Тимохой Палажечка и вправду уже немолода: ему девятнадцать, а ей двадцать четыре. Пора бы замуж, да некому брать — парней, ее однолетков, призвали на службу, а те, которые демобилизовались, повидав мир, в селе оставаться не захотели: тот в Донбасс подался, на шахты, другой в город, на завод. Находились, правда, и такие, которым не на кого оставить старую мать или отца, пошли в механизаторы. Но таких было немного, да и женились они как-то по-чудному: или на совсем молоденьких, вчерашних школьницах, или шли в приймы к вдовам, у которых уже и хаты есть, и хозяйство, хоть и латаное, но свое — как-никак, а все ж не начинать со щепы…

Так и осталась Палажечка незамужней, хоть и хороша собой, и работящая. По вечерам ходила в клуб, пела с младшими девчатами те же песни, что и они, переучивалась танцевать по-ихнему, а не так, как умела раньше, снисходительно смеялась, когда парии моложе ее неуклюже пробовали обнять за плечи, а то и за талию, зная, что Палажечка ничья и потому заноситься ей не с чего…

Постепенно научилась выдавать себя за более молодую, счастливую и беззаботную, чем было на самом деле. И молодежь, особенно девчушки, не пропускали случая посмеяться над нею меж собой, а в плохом настроении так и прямо в глаза. Тогда Палажечка по нескольку дней даже не подходила к клубу, целые вечера просиживала со старой немощной матерью, а бывало, что и плакала потихоньку от нее, уже никого из себя не строя и ни под кого не подделываясь…

Летом же, когда в село наезжали Палажечкниы подруги, разодетые, конечно, в самые дорогие платья, полненькие, с бедовыми детьми и мужьями — железнодорожниками или шахтерами, девушке было особенно тяжело. И не