Вечные предметы - Тамара Яблонская

class="p1">Споро сложив в высокую поленницу сухие дрова, причем Нина спешила захватить охапку побольше, аккуратно подмели двор и с наслаждением разогнулись.

– Что-то ты сегодня не такая, – заметил отец, вытаскивая из кармана сигареты.

Было поздно. Двор потемнел, особенно по углам и у забора, а высоко вверху заструились холодные звездные реки.

Нина, крепко нажав плечом, с трудом закрыла покосившуюся дверь сарая на старый заржавленный замок, еще раз огляделась вокруг и ничего не ответила.

Белые кони на изумрудной траве

Дядю ранило под Орлом. А Родьку – под чужой неизвестной деревней. Дядя очень страдал и от всех мучений сошел с ума. Его поместили в закрытое спецучреждение, и след о нем сгинул.

– Почему вы его не искали? – спросил когда-то Родька приехавшую к ним с юга тетю Любу.

В сумерках они сидели на крылечке и разговаривали про разные интересные вещи. Гостья непривычно выговаривала «г» – почти как «х», – и все рассказывала, рассказывала: «У нас этих красавцев целый табун. Утром глянешь в окно: туман, белые кони на изумрудной траве… Будто сон».

Тетя Люба вздохнула и почесала в голове.

– Ой, деточка… Если б все было так легко! Во-первых, особое время… А потом, что толку? Он-то все равно ничего не понимал. Сидел и смотрел в одну точку. Даже на имя не откликался…

Дядю Грошева ранило очень тяжело. Оторвало руку и ногу. Точнее, это потом в госпитале их ампутировали. Но дома говорили именно так: оторвало. Может, и можно было спасти что-то одно. Хотя бы руку. Или ногу. Но кто ломает себе голову в военных условиях? Там – поток. Как по конвейеру, идут поврежденные или вовсе искалеченные тела. Отпилить проще, чем спасать.

У Родьки ранение похоже по направлению, в ключицу и бедро. Он лежит и размышляет о тяжелой судьбе дяди Грошева. Дядя был настоящий герой, только не знал об этом. Награда пришла тогда, когда он уже сидел и смотрел в одну точку. А вот Родька – ни то ни сё. И наград у него не будет, потому что он ничего не успел.

Родьку привезли влиятельные друзья. Как это происходило, он не помнит. Он просто лежит под маркой русского предпринимателя, угодившего в местные разборки. Но врачи, особенно мужчины, не дураки. Понимают без слов. И не говорят ненужного. Возможно, срабатывает клятва Гиппократа, которую они должны всегда помнить. Какая разница, кто ты, главное, что больной и нуждаешься в помощи.

Хотя и кружится голова, Родька уже пару раз самостоятельно выкатывался в коридор и, как ему кажется, мог бы вообще не лежать, если бы не врачи.

В прямом как линейка и очень длинном коридоре бурлит другая жизнь. Здесь все говорят только о политике и войне. Кто кого перехитрил или разбомбил. А он принципиально ничего не хочет знать на эту тему. Ничего, кроме больничных новостей.

До сих пор ему не приходилось лежать в больнице, в этаком коллекторе бед. Он с интересом рассматривает врачей и сестер, странных людей, посвятивших свою жизнь чужой боли. Особенно Родьке нравится доктор Стоянов, высокий худой брюнет. Для того ничего не существует, кроме ран и страданий. Остального он просто не замечает, копаясь в бинтах, лекарствах, инструментах, рентгеновских снимках. Такое впечатление, что у него нет даже дома: днюет и ночует в больнице, все время на виду. Меряет длинными ногами хирургию вдоль и поперек. Другие не так. Вовремя снимают халаты, вовремя надевают, – пунктуальны, как и полагается.

Рядом, за стеклянной перегородкой начинается женская часть. Обычно туда не ходят, а общаются с женщинами в столовой. Некоторые завели там хороших знакомых и подолгу задерживаются за столом. Например, Дьёрдь. У него появилась симпатия с оперированным горлом. Она не может ничего сказать и только пишет. Сидят они за отдельным столиком и пишут. Как школьники на уроке.

Дьёрдь – единственный венгр в палате. Как Родька – единственный русский. Есть еще два серба и грек. Все говорят на адской смеси разных языков. Только Дьёрдь когда-то учился в Москве и объясняется по-русски очень чисто. К тому же он – педант и не допускает погрешностей.

– Родион, – начинает Дьёрдь, – ты сколько лежишь, столько молчишь. Это у тебя такой характер?

Родька не знает, что сказать, и молчит.

– Ему надо подружку, – вмешивается толстяк Зоран. – И характер будет другой.

Веселая попалась палата.

– Тут как раз есть одна для тебя, – говорит дочерна загорелый, весь в ослепительно белых бинтах, словно ангельских перьях, Бата. Он вдребезги разбился на машине, но как будто совсем забыл об этом.

– Она тоже сидит и молчит. Правда, злая немного. Но красивая!

Родька знает, о ком речь. Он тоже ее заметил. Сидит отдельно от всех и хмуро ест. Передвигается неловко, на костылях. У нее что-то с ногой.

Входит медсестра, и все замолкают. Она совсем молоденькая и чувствует себя не слишком удобно в мужской компании, это видно по угловатым движениям. Но тонкие детские ручки действуют профессионально, и даже не слышно, как она ставит капельницу.

Лекарство капает в вену часами. Эта процедура повторяется каждый день. Родька послушно лежит и представляет, как с каждой каплей в нем прибавляется здоровья. И незаметно впадает в полусон-полузабытье. Бесшумные тонконогие белые кони толпятся совсем рядом, можно протянуть руку и погладить, но появляется и равномерно усиливается гул, и много людей куда-то бежит. Когда он просыпается, испуганный и уставший от бега, то видит: чистая тесная палата, кто лежит, кто сидит. Бутылочка, закрепленная на стояке, почти пуста, осталось совсем немного лекарства, и он невольно начинает беспокоиться. Но в это время входит юное серьезное создание в белом хрустящем халате и тихими пальчиками отключает систему.

Кажется, что вся жизнь отныне – только эта палата. Больше ничего не было и не будет. Тело вжилось в удобную койку, вписалось в чистый голубоватый потолок, по которому утром ползет куда-то паук, пустило корни в деревянный крашеный пол. Глаза привычно ищут изменений в окне, в двери. За окном нежно шелестят деревья, на горизонте лиловеют горы. Солнце встает-садится, кто-то входит-выходит. Оказалось, можно узнавать входящих кожей, даже лежа с закрытыми глазами. Больше всего Родька ждет доктора Стоянова. Врач сосредоточенно вглядывается в тела и не замечает лиц. Заходит часто. Такое впечатление, что он никому не доверяет и охотно все делал бы сам.

После того как Родька несколько раз без разрешения поднялся и съездил в столовую, ему стало хуже, и он теперь снова лежит. Кроме него, постоянно лежит только грек. Настоящий, не местный грек. У