Бывших не бывает - Красницкий Евгений Сергеевич

Стоял погожий летний день, из тех, когда смертельно не хочется сидеть в душной келье и слушать журчание седого как лунь монастырского книжника, вещавшего о христианских подвигах местных проповедников. Особую пикантность этому занятию придавал тот факт, что книжник от старости потерял все зубы и оттого шепелявил. Кроме того, учёный муж заикался и постоянно терял мысль разговора.

«Господи, смилуйся если не надо мной, то хоть над этим старцем! Я понимаю одно слово из десяти, а он, похоже, не понимает вообще ничего. Ещё бы – выносить такую жару в его возрасте!»

Дверь отворилась, и на пороге возник послушник.

– Отче Меркурий, тебя к себе отец Илларион требует, – оттараторил парень, отмахивая поклон.

Отставной хилиарх встал и поклонился наставнику. Тот поднял на него осоловевшие глаза и прошамкал нечто похожее на «Иди-иди, нутякбесу хотьквасувыпью. Холодного».

– Веди! – кивнул отец Меркурий послушнику, ещё раз поклонился старцу и вышел из кельи.

Епископский секретарь выглядел довольным. Настолько довольным, что потирал руки и мурлыкал что-то себе под нос. Отец Меркурий прислушался и узнал старую солдатскую песню, столь целомудренную и благонравную, что даже старые шлюхи краснели, услышав её слова.

«Эка Георгия разбирет! И раз сорок провернул… Тьфу, хватит! Ведь привяжется – не отстанет! С чего это он так развеселился?»

– Слышал я, ты пытался ездить верхом, а оплитарх? – Илларион подмигнул вместо приветствия. – Как успехи?

– Не слишком, – отставной хилиарх подхватил игривый тон, – я и с двумя ногами держался на коне чуть лучше мешка с шерстью! Но мне же не в атаку, а шагом можно и с одним стременем, да и рысью, пожалуй, тоже. А приход, твоими молитвами, у меня намечается обширный.

– Ну мешок с шерстью, это ещё хорошо, – кивнул бывший друнгарий, – когда этот могильщик Ананий[47] на днях разрешил мне сесть в седло, я был похож на бурдюк с квашеным поносом! Вот и подумалось мне, что надо бы нам с тобой прокатиться учёбы ради, а заодно проведать игуменью Варвару…

«Та-аак, теперь они будут рвать меня вдвоём… Стало быть, ты ей, Георгий, проворачиваешь! Ну ничего, в Палатии такие мелочи никого не волнуют – все жрут всех, не переставая при случае друг с другом кувыркаться. На этом и сыграем. Вот только не переиграть бы – кувшинчик у них недалеко!»

– Я готов! – отец Меркурий вытянулся. – Если для дела надо повеселить здешний люд, то повеселим. Говорят, это помогает смирению.

– И давно ты так проникся смирением, а, Макарий? – рассмеялся Илларион. – Помню, ты как-то очень смиренно пытался утопить в отхожем месте хозяина харчевни, налившего тебе вместо вина чего-то похожего на прокисшую мочу. Забавное и поучительное зрелище было, надо сказать! Бедняга нырял не хуже ловца губок!

– А какой у него был выбор?! – фыркнул отец Меркурий. – Помнится, я хотел отрезать ему уши, но и так тоже неплохо вышло. Хотя жаль, что не получилось! Но когда я пытался достать его мечом, этот паршивец резво погружался в дерьмо! Не прыгать же за ним!

– Ладно, смиренный, пошли к коновязи! – епископский секретарь со смехом махнул рукой в сторону двери.

– А как же?..

– Ступай как есть, так будет даже лучше, – со всей серьёзностью кивнул Илларион и добавил: – Во всех смыслах лучше.

Во дворе монахов ждали два уже осёдланных мерина, довольно спокойных на вид.

«Ага, друнгарий решил не красоваться. Спина, видимо, дороже. Но Георгий изменился – на родине он умер бы, но не показал виду. И на мерина не сел бы! Только белый жеребец и белый плащ… Даже когда у него под наплечником засела стрела, а из раны на ноге сошло пропасть крови… Всё равно прямой, как будто ему в задницу забили древко копья, всегда с улыбкой… Да, он изменился! Хотя древко в заднице осталось – спина, как обычно на людях, неестественно прямая».

Копыта лошадей мягко стучали по дорожной пыли. Отъехав подальше от монастырских ворот, Илларион с наслаждением потянулся:

– Как же хорошо снова сесть в седло! Даже если приходится ехать шагом и на этом одре!

– И чем же тебе не угодили наши мерины? – вступился за животных отец Меркурий. – Спокойные, сильные, надёжные, сидеть удобно, как в кресле.

– Нет, старина, ты не поймёшь! – усмехнулся отставной друнгарий. – Прости, но ты до мозга костей пехотинец. Коч-ко-лаз! Не понять тебе доброй скачки! Ну ничего – будет время как спина окончательно заживёт, и я тобой займусь! Не пристало тебе ездить шагом на холощеной скотине.

– Монаху?

– Нет, оплитарху Ордена, – Илларион отрицательно покачал головой. – Начальствующие одним видом своим должны внушать низшим должное почтение.

– А как же монашеское смирение?

– Смиряемся мы перед Богом и волей Его, оплитарх. Остальных же следует смирять!

– Да, друнгарий!

«Гамо́то ко́лосу, гамо! Ты верен себе, Георгий!»

– Тебе придётся смирить ратнинских катафрактов и повести их за собой, а для того нужно быть наездником, – Илларион похлопал своего мерина по шее. – Мы гораздо больше говорим другим без слов, и если ты сможешь управиться с жеребцом, это даст тебе уважения больше, чем сотня проповедей. Конечно, у тебя честная рана, с которой верхом не покрасуешься, но у их сотника такая же! Так что придётся.

– Да я уже понял!

– Вот и хорошо, – кивнул отставной друнгарий. – Тебе ещё многому предстоит научиться. Вот сейчас и начнём – кем ты собираешься предстать перед Варварой?

«Вопросец! И правду сказать нельзя, и не сказать нельзя…»

– Собственно, собой, – усмехнулся отец Меркурий, – хилиархом пехоты базилевса.

– Это хорошо, – кивнул Илларион. – А точнее?

– Да куда уж точнее, – отставной хилиарх вновь усмехнулся. – Я зад империи, предназначенный получать пинки. Вот только я был бы не прочь раздавать пинки многим, а получать от одного. Ну от двоих…

– Хм, – Илларион на минуту задумался, – я это оценил. И она тоже оценит… И ещё – я в тебе не ошибся. Закваска у нас с тобой одна – ты её только что выразил точнее любых философов. Орден будет раздавать пинки империи время от времени, а вот получать предназначенные ей ежедневно! А что с самой Варварой?

– Я воспользуюсь твоим советом – вспомню ту девочку в слишком тяжёлом для неё парчовом платье, которая изо всех сил не показывала виду, как ей тяжело. Клянусь Богом, тогда мы все любили её!

– Даже так?

– Да, Георгий, так, – грустно усмехнулся отец Меркурий. – Этого уже тебе не понять – ты аристо, и с детства видел порфирородных вблизи. А для нас эта девочка была символом… В ней тогда слились наши дочери, младшие сестрёнки, подружки…

– Вот как? – Илларион задумался. – Я не думал над этим. Ты прав, я патрикий и привык к ним с детства. Но и у меня был такой символ, когда я уходил на войну…

– У всех, друнгарий, у всех, – отец Меркурий посмотрел в глаза собеседнику. – Умирать страшно, и хочется знать за что, а империя – это слишком общее понятие. Хочется чего-то одновременно и более приземлённого, и возвышенного…

– А мы стали сентиментальными в монастыре, старина, – невесело улыбнулся Илларион, – и полюбили философствовать. Стареем?

– Скорее умнеем, Георгий…

– А раз мы такие умные, то не стоит нам забывать, что дело предстоит иметь с матёрой самкой хорька, которая выросла в Палатии, и мы для неё опарыши, копошащиеся где-то там, внизу. В дерьме, – Илларион поморщился. – И для неё нет разницы между мной и тобой.

– Я знаю, друнгарий.

– Хорошо! Ты решил правильно – будь собой. А я тебе помогу в случае чего. Ирину я знаю давно.

«Гамо́то Христо́су! Он проговорился! То, что сейчас они с Ириной-Варварой любовники – и так понятно, но, похоже, их связь тянется из дома. Значит, маленькая девочка вспомнит меня, даже если не видела? Ну тогда тебя она помнит хорошо – как товарища по «скачкам»! Не думал я, что Георгий запустил своего змея так глубоко в Палатий!»