Возраст третьей любви - Анна Берсенева

– Это, пожалуйста, не ко мне, – поморщился Гринев.

– А к кому? – тут же поинтересовалась журналистка.

– Вот это уж не мое дело.

– Но почему, Юрий Валентинович? Вы же еще не знаете…

– Знаю, – перебил он. – Ваши передачи оскорбляют человеческий вкус.

– Вы еще, между прочим, ни одной моей передачи не видели, – возразила она, к его удивлению, не обидевшись, а глядя все тем же весело-любопытным взглядом. – Так к кому же мне обратиться, если не к вам, как вы думаете?

– Я об этом как-то вообще не думаю, – стараясь говорить как можно вежливее, ответил Гринев. – Наверное, к тому, кто вас ко мне направил. С чего это вдруг, кстати?

– Юрий Валентинович, ну не притворяйтесь! – засмеялась она. – Вы что, идиоткой меня считаете? Удивительно не то, что меня направили, а что о вас раньше передач не делали. Профессия ваша располагает, – пояснила она. – А также эффектная биография. К тому же вы здесь приезжий, из Москвы – значит, особенно заметны.

– Здесь много врачей приезжих, – мрачнея все больше, возразил Гринев. – На Сахалине нет мединститута.

– У вас внешность телегеничная, держитесь вы свободно, – не унималась журналистка. – Да вы во всех отношениях идеальный телевизионный персонаж!

От всего этого потока пошлостей его просто передернуло. А оттого, что самовлюбленная девица по-прежнему смотрела на него с любопытством, как на неведому зверюшку с эффектной биографией, – Гринев вообще едва сдержался, чтобы не выставить ее за дверь без объяснений.

– Вот что, Евгения…

– Витальевна, – подсказала она после некоторой паузы, поняв, что он не продолжит фразу, пока не услышит ее отчество.

– Евгения Витальевна, извините, я на работе. Сейчас ухожу на обход.

– Я могу подождать, – тут же кивнула она. – Поговорим после обхода!

– После обхода у меня перевязки, – вставая, сказал Гринев. – А после перевязок я буду писать истории болезней, если по «Скорой» никого не привезут.

– А после работы? – не отставала Евгения Витальевна. – Я могу после работы с вами поговорить.

– А я не могу после работы тратить силы на пустые разговоры. Мне, как всякому нормальному мужчине, после работы хочется поесть и поспать.

– Всякий нормальный мужчина, Юрий Валентинович, догадался бы, что поесть можно вместе в ресторане, пригласил бы меня, и мы прекрасно бы там побеседовали, – заметила она, тоже вставая.

Теперь ее глаза были ровно на уровне его глаз, и вблизи Юра увидел, что она наконец начинает злиться: глаза вспыхнули, как звезды.

– А потом пригласил бы вместе поспать, – усмехнулся он.

Тут ему, правда, стало стыдно. Конечно, надо было избавиться от этой девицы, но не все же средства хороши! Оттого, что теперь он сам стал виноват, Гринев рассердился еще больше.

Но девица пропустила последние его слова мимо ушей.

«Не в первый раз слышит, – догадался Юра. – Ну конечно, является такая журналисточка – да ей, наверное, каждый второй предлагает».

Оттого, что она заставила его вести себя так же, как ведет себя каждый второй кобель, ему стало и вовсе противно.

– Я не для местного телевидения готовлю передачу, – привела она последний аргумент. – Я из Москвы приехала, может быть, даже по первому каналу пойдет.

– Творческих вам успехов, – пожелал Гринев. – Евгения Витальевна, извините мою грубость. Мне пора идти.

Он уже покручивал на пальце ключ, показывая таким очевидным образом, что она должна выйти вместе с ним.

Евгения Стивенс повела плечами, повернулась и, не простившись, хлопнула дверью.

«Свинство все-таки, – подумал Юра уже в коридоре, закрывая дверь и слыша, как стучат за его спиной каблучки. – А как по-другому было от такой отвязаться?»

Настроение как было испорчено с утра, так и не улучшилось за день. Евгения Стивенс, конечно, забылась, как только привезли первого больного, но недовольство собою осталось, и ничего Юра с этим не мог поделать.

Все в его жизни, что не касалось работы, вдруг показалось ему таким убогим, что хоть волком вой.

Вообще-то Гринев никогда и не считал, что должен жить какой-нибудь особенной, не такой, как у всех, жизнью. Он был полностью занят своим делом, работа придавала смысл его существованию. И так было всегда, и никогда он не мечтал о какой-то необыкновенной, яркой, неповседневной жизни.

Наоборот, Гринев хорошо знал цену повседневности. Чувствовал ее неосознанно в детстве, когда в его жизни так естественно присутствовали любящие люди – для кого-то, может быть, самые обыкновенные, но для него единственные и неповторимые. А потом уже и вполне осознанно понял, как много неповторимого может вместиться в рамки обыденной жизни – за стенами прочно стоящих домов, под крышами, на которые не падают бомбы… И ему не хотелось в жизни никаких спецэффектов, о которых мечтают многие люди – вот хоть эта самоуверенная журналистка.

Дело было совсем не в том, что Гринева не устраивали обстоятельства собственной жизни. И убогость, вдруг так остро им осознанная, была не во внешних обстоятельствах…

Одиночество, к которому он привык, которое давно уже не угнетало, вдруг предстало ему во всей своей тщете и безысходности. Было только странно, что он подумал об этом именно сейчас.

«Да ведь теперь – какое же одиночество? – пытаясь прогнать нерадостные мысли, говорил себе Гринев. – Если бы раньше, полгода назад, было бы понятно. Но теперь-то я не один, дай Бог каждому мужику половину Олиной любви…»

Он попытался представить, что она делает сейчас: готовит что-нибудь на маленькой кухоньке, стирает, смотрит телевизор, спит после дежурства? Но как-то не думалось об этом, даже и неважно было, что она делает. Юра знал, что все Олины занятия пронизаны любовью к нему, ожиданием его, и нежность к ней привычно бередила его сердце.

Он прогнал непонятно откуда взявшиеся мысли об одиночестве – и осталось только мрачное настроение.

Глава 12

В таком настроении, которое теперь, правда, можно было списать на усталость, Юра вернулся вечером с работы.

Ласковый уют, живое человеческое присутствие – все, о чем он всякий раз помнил теперь по дороге к дому, – ощущалось сразу же, на пороге. Оля всегда так радовалась его появлению, как будто он каждый раз возвращался из космоса.

– Ты так рано сегодня! – сказала она, выглядывая из ванной. – Но все-таки уставший, да?

– Откуда ты знаешь? – улыбнулся Юра, разматывая шарф.

– Лицо мрачное у тебя, – сказала Оля, и Юра в который раз поразился ее чуткости ко всему, что касалось его: к смене его настроений, к его усталости и бодрости…

В ванной работала стиральная машина, которую сам он купил вскоре после появления Оли.