Возраст третьей любви - Анна Берсенева

Юра всегда чувствовал, целуя, как упруги ее широкие губы, но теперь он чувствовал это не губами только, а всем своим телом – во всем его теле отзывались прикосновения ее гибко охватывающих губ, и в голове у него все шло такими же быстрыми кругами, какими двигался ее ласкающий язык…

Он больше не думал, надо ли отстранить ее в последний момент, что она чувствует сейчас, не противно ли ей? Ощущение того, что уходит из тела смута, да не просто уходит, а еще и с таким для него наслаждением, – это было так прекрасно, что он ни о чем уже думать не мог.

И когда напряжение ушло совсем – наконец разрядилось, как молния, сотрясло его тело сильнее электрического разряда, – ему даже жаль стало той сладости, той острой истомы, которую он только что ощущал.

Может быть, это было только физическое ощущение – но насколько же ему необходимое! И так вовремя оно пришло – как раз тогда, когда он не знал, что делать со своей душой, и она болела у него, как будто была материальна, как будто ее можно было взять руками, погладить, приласкать, вылечить любовным прикосновением женских губ… Это было, конечно, невозможно. Но Оля сделала для него то единственное, что могла сделать, – вывела его смуту через тело – и Юра благодарно гладил ее темную головку, снова лежащую у него на колене.

– Ну, иди ко мне, – сказал он, поднимая ее под мышки. – Иди, обними меня, дай и я тебя обниму. Не противно тебе было, Оленька? – прошептал он ей на ухо, когда она уже села ему на руки.

Она покачала головой – тем своим горячо отрицающим движением, которое он так полюбил с самого начала их близости.

– Что ты, Юра! – обхватив его шею руками, в самое ухо прошептала Оля. – С тобой – как может быть противно? Я только боялась, что тебе это не понравится, потому что ты…

– Потому что я – что? – спросил он, заметив, что она запнулась.

– Что ты подумаешь, что я… Что ты решишь, что женщине нехорошо это делать, что нормальные женщины этого не делают…

От ее наивного, до сих пор девического смущения хотелось то ли смеяться, то ли плакать. Юра и рассмеялся, до слез расхохотался.

– Мне было очень хорошо, – сказал он, крепко целуя ее длинные, смущенно глядящие глаза. – Ты ведь хотела, чтобы мне было хорошо?

– Конечно! – воскликнула она, вскакивая. – Чего же еще я могу хотеть!

– Ну и не думай о глупостях. Мне всегда хорошо с тобой, Оленька.

Юра встал, потянулся.

– Ты хочешь теперь поесть? – спросила Оля, застегивая пуговки на своей черной рубашке – оказывается, она их расстегнула, когда вся прижималась к нему, всем телом его ласкала, и открытой грудью. – Ты теперь проголодался, Юра?

– Теперь – да! – снова засмеялся он. – Все-то ты про меня знаешь, догадливая моя, – и как аппетит возбудить… А глянешь на тебя – такая скромница, такая паинька!

Этого, пожалуй, говорить не следовало: Оля слишком буквально воспринимала его шутки.

– Я же не притворяюсь, Юра! – сказала она расстроенным и растерянным голосом. – Я правда хотела, чтобы тебе было хорошо, а не для того…

– Не для того, не для того, я знаю. – Он погладил ее по щеке, провел рукой по прячущейся за пуговками груди. – Пойдем с тобой сегодня куда-нибудь, а?

– Куда пойдем? – не поняла Оля.

– Поужинаем где-нибудь, – пояснил Юра. – Хочешь?

– Конечно! – Лицо ее просияло. – Только жалко, я сегодня первый раз новое блюдо приготовила – такую корейскую рыбу, которую мама на праздник делает…

– А мы в корейское кафе и пойдем – знаешь, у вокзала? Может, там тоже есть такая рыба. Не такая, конечно, только похожая, – уточнил Юра. – А эту завтра съедим, воскресенье же, я дома наконец.

– Что мне одеть? – спросила Оля, открыв шкаф.

– Да что хочешь. – Юра вдруг подумал, что даже не знает толком, какая у нее есть одежда: не обращал внимания, что ли? – Или у тебя нет ничего на вечер?

– Почему, есть, – покачала она головой. – Вот это могу одеть, которое я на Новый год одевала, и еще есть красное в золотых блесточках. Тебе нравится в блесточках?

– Нравится, – улыбнулся Юра, глядя, как она прикладывает к себе какой-то яркий костюмчик. – Надевай в блесточках.

У Оли, оказывается, были и туфельки к красному с коротенькой юбкой костюму – маленькие, как у Золушки, – и колготки, в которых ее ножки выглядели еще привлекательнее, словно осыпанные золотой пылью. И помада такого же ярко-алого цвета – правда, Юре жаль стало, что прячутся под помадой ее темно-розовые, лиловатые губы… Жемчужная нитка совсем к этому наряду не подходила, но Оля все-таки надела ее.

– Это же ты подарил, – объяснила она. – Разве тебе неприятно, что я одеваю?

– Придется теперь что-нибудь золотое подарить, к блесточкам! – засмеялся Юра, и она не стала отнекиваться, как раньше, а тоже радостно засмеялась.

Так, пересмеиваясь и не торопясь, они одевались, как будто и правда был сегодня какой-то праздник.

Оля достала из шкафа английский галстук – темно-синий, из плотного шелка в тонких разводах, – который подарила ему еще к двадцать третьему февраля.

Как ни странно, за все время, что они жили вместе, Юра почему-то не понял, хороший ли у нее вкус. Может быть, по той же причине, по которой не замечал ее одежды: просто не думал об этом… Но галстук был несомненно хорош.

– Как у премьер-министра, – заметил он.

– Только я не умею завязывать, – сказала Оля. – А ты?

– Слушай, да мы же в первый раз куда-то с тобой идем! – вдруг сообразил Юра. – Да-а, совсем я… Ну ничего, теперь будем ходить в злачные места как на работу, если тебе понравится.

Она внимательно следила за его пальцами, пока он завязывал галстук, – как в больнице, когда Юрий Валентинович показывал ей что-нибудь во время перевязки.

Оля чуть не вышла на улицу прямо в красных туфельках, да Юра вовремя заметил.

– Ну, дорогая моя, всякая самоотверженность должна иметь предел, – сказал он и добавил: – Постой здесь, я машину поймаю. Не хочется мне за руль садиться, а хочется с удовольствием выпить в обществе красивой женщины.

Она кивнула радостно, как ребенок, которого ведут на елку.

Вообще-то Юра не очень любил ходить в корейское кафе – то самое, у вокзала, которое раньше называли «Под мухой». Ему почему-то казалось, что там под видом какого-нибудь блюда непременно подадут собаку. А с его брезгливостью одной подобной мысли было достаточно, чтобы никогда туда не заглядывать.

Правда, сказать кому-нибудь об этом было бы смешно. Что за дурость, с чего вдруг собаку, если закажешь рыбу? Да и корейские лакомства с рынка он ел ведь охотно. Но на рынке все-таки видно, морковку берешь или папоротник, а тут… А вдруг кто-нибудь за соседним столиком будет есть собаку?