Таинственный портрет - Вашингтон Ирвинг

были развешаны в зале, голова его болталась в нем, как горошина в засохшем стручке, но глаза сверкали сквозь железную прорезь, словно карбункулы, а когда он поднимал тяжелый огромный меч своих предков, вам казалось, что вы видите доблестного маленького Давида, завладевшего голиафовым мечом, который был ему совсем не по росту.

Однако, джентльмены, я слишком долго задержался на описании маркиза и его замка; вы должны, впрочем, меня извинить – он был старый друг моего дядюшки, и всякий раз, как дядюшка рассказывал эту историю, он всегда отзывался о своем гостеприимном хозяине с чувством глубокого уважения. Бедный маленький маркиз! Он находился среди той горсти верных придворных, которые столь самоотверженно, но безнадежно защищали своего государя во дворце Тюильри от народа, ворвавшегося туда в кровавый день 10 августа. Он в последний раз проявил мужество доблестного французского дворянина. Перед толпами санкюлотов помахивал он своей крошечной придворною шпагой, но, точно бабочка, был пригвожден к стене пикою пуассардки, и его героическая душа улетела в небо.

Впрочем, все это не имеет прямого отношения к моему рассказу. Вернемся к нему. Когда наступил час отхода ко сну, моему дядюшке показали приготовленную для него комнату в заповедной старинной башне. Это была наиболее древняя часть замка, и в давние времена она использовалась как тюрьма или крепость. Комната, разумеется, была не из лучших. Маркиз, тем не менее; поместил в нее моего дядюшку, так как знал, что он настоящий путешественник, обожающий всякие древности, и еще потому, что лучшие покои были уже полны. Впрочем, он вполне примирил моего дядюшку с отведенным ему помещением, перечислив великих людей, которые там некогда останавливались, причем все они, тем или иным образом, были связаны с его родом. Если верить ему, то именно здесь умер от огорчения Джон Бельоль (или, как он его называл, Жан де Бейель), узнав о победе своего соперника Роберта Брюса в битве при Бэннокберне. А когда он присовокупил, что тут ночевал сам герцог Гиз, дядюшка готов был поздравить себя, что его почтили весьма достопамятным помещением.

Ночь была холодная и ветреная, а комната – не из теплых. Старый длиннолицый и долговязый слуга в старомодной ливрее, который провожал моего дядю, бросил возле камина вязанку дров, окинул странным взглядом комнату, скорчил гримасу, пожелал ему bon repos[33] и пожал плечами, что могло бы навести на размышления, если бы исходило от кого-нибудь другого, а не от старого француза-слуги.

Комната, в самом деле, имела странный и причудливый вид, который мог бы смутить всякого, кто читал романы с предзнаменованиями и предчувствиями. Высокие и узкие окна некогда служили бойницами, но затем их грубо расширили, насколько то позволяла непомерная толщина стен, и плохо прилаженные рамы стучали и гремели при каждом порыве ветра. В бурную ночь вам могло показаться, что герои Лиги в своих огромных сапогах со звякающими шпорами топочут и громыхают у самой стены. Дверь, которая оставалась наполовину открытой и, подобно всем настоящим французским дверям, продолжала оставаться открытой, вопреки всякому смыслу и усилиям ее притворить, выходила в длинный и темный коридор, ведший бог знает куда и, казалось, созданный для того, чтобы там могли проветриваться призраки, выходящие в полуночный час из могил. В этом проходе хрипло ворчал и едва заметно шевелил дверь ветер: словно какой-нибудь нерешительный призрак остановился перед ней в колебании, входить ли ему или нет. Короче говоря, это была неуютная, холодная комната, именно такая, какую следовало избрать для своего излюбленного пристанища призракам, если только призраки в замке водились.

Мой дядюшка, хотя и привык к необыкновенным случаям и приключениям, все же до этого времени еще ни разу не сталкивался с привидениями. Он несколько раз пытался притворить дверь, но его усилия оказались напрасными. Не то, чтобы он испытывал страх, – он был слишком опытным путешественником, чтобы его мог испугать необыкновенный вид комнаты, – но ночь, как я сказал, была холодная и бурная, ветер завывал вокруг древней башни приблизительно так, как он завывает сейчас вокруг этого старого дома, а холодок из длинного темного коридора, сырой и пронизывающий, как в темнице, врывался в комнату через полуоткрытую дверь. Дядюшка так и не сумел ее притворить; он подбросил в огонь оставшиеся дрова, и в большом широком камине вскоре разгорелось яркое пламя, которое осветило всю комнату и нарисовало на противоположной стене тень от каминных щипцов, похожую на тень длинноногого великана. Дядюшка взгромоздился на вершину, по крайней мере, десятка матрацев, постилаемых во Франции на кровать, установленную в глубокой нише; улегшись поудобнее и завернувшись в одеяло до самого подбородка, он лежал, глядя в огонь, прислушиваясь к завываниям ветра и думая, как удачно случилось, что он заехал ночевать к своему другу маркизу. С этими мыслями он, наконец, заснул.

Не успел он увидеть свой первый сон, как его разбудили часы, помещавшиеся в башенке над комнатой, бившие полночь. Это были старинные башенные часы, такие, от каких призраки обыкновенно бывают без ума. Они звонили глухо и жутко, так медленно и так протяжно, что моему дядюшке показалось, будто удары эти никогда не замолкнут. Он считал и считал, пока ему не почудилось, что он насчитал тринадцать ударов, и только тогда, наконец, все прекратилось.

Огонь горел тускло, последние дрова догорали; по ним бегали узкие синие огоньки, которые, соединяясь вместе, время от времени вспыхивали небольшими языками неяркого пламени. Дядюшка лежал с наполовину закрытыми глазами в ночном колпаке, натянутом почти на нос. Его мысли потеряли отчетливость, и в них переплетались образы настоящего с кратерами Везувия, Французской оперой, римским Колизеем, лондонской харчевней «Долли» и кучей прославленных мест, картинами которых наполнен мозг путешественника, – короче говоря, он засыпал.

Вдруг его разбудили медленные шаги, доносившиеся, по-видимому, из коридора. Дядюшка, как я не раз слышал от него самого, был человеком отнюдь не пугливым. Итак, он невозмутимо покоился у себя на кровати, предположив, что это, вероятно, направляется к себе в комнату кто-нибудь из гостей или слуг. Шаги, однако, приблизились к двери; дверь тихонько открылась; открылась ли она сама по себе, или ее толкнули снаружи, распознать моему дядюшке не удалось. В комнату проскользнул кто-то в белом. Это была женщина, высокая и статная, весьма властного вида. Ее платье, сшитое по старинной моде, было очень широкое и волочилось по полу. Не глядя на дядюшку, который, придерживая рукою ночной колпак, пристально смотрел на вошедшую, она направилась прямо к камину и остановилась возле огня, время от времени вспыхивавшего и бросавшего голубые и белые отсветы, что позволило дядюшке