Тайный суд - Вадим Сухачевский

Там были золотые отцовские часы, Юрий только сейчас о них вспомнил. Он извлек их из кармана и увидел, как сразу пожухло лицо майора Чужака.

Свинорылый монарх подмигнул майору:

– Оплошал ты, Чужачок, а?

По лицу майора и без лишних слов было ясно: оплошал, никуда не денешься, оплошал! Некоторое время он потел, чувствуя, что, похоже, влип по самое не хочу: похоже, этот хромой очкарик кочегар-доцент в каком-то фаворе у тутошних повелителей, и чем теперь дело обернется, никакая гадалка не подскажет. Вроде и мелочь в сравнении с остальным – часики какие-то; а вот, гляди ж ты, как оборачивается! Ах, не заподлицо сработал, стар, видно, стал!

– Нюмка Буцис попутал, гнида, в девятнадцатом году, – выдавил он из себя наконец.

– Ну, с твоего Буциса уже и спросу нет, – скрипнули жернова. – Да и не в часах дело – они действительно лишь кроха в череде твоих деяний. Мы сейчас совсем о другом. У этих часиков отнюдь не простая судьба, – вот об этом и предстоит разговор. Итак, – обратился он к Васильцеву, – вы по-прежнему считаете, что все дело не в мере наказания, а в том, что все тайное должно выплыть на свет?

Юрий лишь кивнул. Не хотелось вязнуть в словесной софистике.

– И вы, милая дама, солидарны с ним в этом вопросе? – обратился свинорылый к Кате.

– По-моему, я уже говорила, – сухо обронила она.

– Á la perfection![24] – подхватил тот. – В таком случае попрошу часики сюда!

Кто-то сразу выхватил часы из рук Васильцева и бережно поднес их своему повелителю. Тот отер руки, испачканные капустой, о трон, надел на нос пенсне, открыл крышку часов и прочел надпись:

– «Дорогому Андрею на добрую память. Е.Г.И.», – прочел он. – Это что же за «Е.Г.И.» такой, не будете ли любезны сообщить?

– Евгений Гаврилович Изольский, – сказала Катя, – мой отец. Они дружили.

– И не только дружили. Насколько нам известно, их связывали и иные отношения, касавшиеся как раз того самого Тайного Суда, верно ли я понимаю?

– Да, – кивнула Катя. – Андрей Исидорович Васильцев был председателем Суда, а мой отец его заместителем.

– Які тісні відносини![25] – чему-то обрадовался свинорылый. – А не будете ли вы любезны вспомнить, кто надоумил покойного Андрея Исидоровича продать эти часики?

Катя покачала головой.

– Я знаю, – сказал Юрий. – Как раз Евгений Гаврилович и предложил. Время было голодное, и Изольский сам уговорил его. Сказал, что ничуть не обидится, все поймет.

– Так-так-так, – закивал свинорылый. – Мы все ближе подходим к истине. Теперь только один вопрос к тебе, мой Чужачок.

Майор подобострастно взбоднул головой.

– Так вот, Чужачок, поведай-ка нам, откуда твой Буцис знал, что часики эти будут у адвоката в нужном месте в нужный момент?

Чужак долго хмурился, вспоминая, и вдруг хлопнул себя по лбу:

– Так ить фраер его один навел! Точно! Сейчас только вспомнил! Фраер сказал Нюмке: в таком-то, мол, часу адвокат часики понесет на продажу! И адресок подсказал. Только, просил, пристукните этого адвоката покрепче, чтоб уж не встал. А у Нюмки рука была крепкая!..

– Ладно, крепость руки вашего подельника Буциса нас сейчас менее всего волнует. Нас куда больше интересует тот, кого вы тут упомянули как «фраера».

Майор захлопал глазами:

– А что? Фраер – он фраер и есть… Хотя… – И вдруг озарился: – А был тот фраер по службе архи…

– …Архимандритом?! – изумился кто-то в толпе.

– Не-е… – Чужак почесал в затылке. – Ну, как это там у них, у буржуев?

– Архитектором? – подсказал смуглолицый монарх.

– Точно!

– Боже мой, неужели отец?! – тихо произнесла Катя и уткнулась лицом в ладони.

– Вот мы и подошли к истине! – торжественно провозгласил свинорылый. – К той самой истине, ради которой, сколь я помню по вашим словам, и существует этот ваш Суд.

– Отец… – только и смогла прошептать Катя. – Зачем он?.. Зачем ему?..

– Очень просто, – объяснил свинорылый. – Чтобы занять его место. Обычное дело: Le Roi est mort, vive le Roi![26]

– Но он не мог! И на его место он вовсе не метил! Я знаю, он не мог!

– Да, он не мог, – сказал Юрий. Сам еще не знал, верит он в это или нет, но он прижал девушку к себе и чувствовал, как плечи ее дрожат под его руками.

– Он не мог, не мог, не мог… – повторяла она.

– Вот она, ваша хваленая справедливость, – злорадно проскрипел смуглолицый.

– Во-во! – поддакнул ему Чужак.

Ах, напрасно он снова привлек к себе внимание. Смуглолицый в упор посмотрел на него, отчего крупный майор сразу сжался в комок.

– Кстати, – проскрипел монарх, – если уж справедливость вашего Суда не распространяется на прекрасных дам, то распространяется ли она на проштрафившихся майоров?

Чужак дрожмя задрожал от этих слов. И все же нашел в себе силы сказать:

– А камушки? А браслетики? А жемчуга?! Я ж верой и правдой! Нищие ваши, убогие – как же они, сироты, без этого всего?! – Даже впервые в жизни прослезился от почти всамделишного сочувствия к этим самым сирым и убогим.

– А, – махнул рукой свинорылый, – ты об этом? И как полагаешь, мало ли найдется в вашем вертепе таких майоров? Их и нынче-то… Сколько их таких?

– Да раком ставить от Москвы до Владивостока, – скрипнули жернова.

И понял Чужак, умом понял – совсем будет сейчас хреново, хотя произнести в ответ смог одно только слово, лишнее, глупое сейчас:

– Чё?

– А вот чё, – сказал смуглолицый. – Знакома ли тебе бессмертная трагедия Фридриха Шиллера «Заговор Фиеско в Генуе»? При нынешних обстоятельствах я, конечно, имею в виду главным образом слова мавра, произнесенные им в конце третьего акта?

И снова не нашел майор Чужак ничего, кроме прилипшего этого «чё?»

– Ничё! – грозно рявкнул свинорылый. – «Der Mohr hat seine Schuldigkeit getan, der Mohr kann gehen»[27], – не эти ли слова бессмертного Шиллера вспомнились тебе, брат Фома?

– Да, брат Лука, ты, как всегда, угадываешь мои мысли. Беш?

– Беш! Анабузык! – отозвался свинорылый.

Ах, не понимал Чужак ни тарабарщины ихней и ведать не ведал ни о каком Шиллере-шмыллере с его словечками на фашистском языке, лишь одно понимал сейчас все яснее и яснее: ежели ничего не придумать – то кокнут, вот прямо сейчас всенепременно кокнут. Решат побыстрее, чем на заседании ОСО![28] Ну, жилка-жилушка, ну вытянь, заветная, хоть в последний разик!

Нашептывал он это себе беззвучно, ежась в комок, седьмым потом исходил и все нашептывал.

И снова, снова не подвела, родимая! Вот оно, слово! В нем – спасение! И родилось оно, это слово, вовсе не из головы, а откуда-то из воздуха.

Ну да, конечно! Вот оно, в воздухе витает! Тот самый запах! Тот, что шел от письма, что давал ему потрогать благодетель (тьфу ты! какой благодетель?! вражина лютая!), – ну да как ты его не зови, а ведь он, он записочку ту дал! И пахла она, эта записочка…

Да ведь точно же! Тот самый запах! Вот он, где-то совсем рядышком!

Еще раза два втянул майор Чужак этот запах обеими ноздрями, боясь попасть впросак, и наконец произнес это слово:

– Призрак!

Все взоры устремились на него. И он почувствовал: похоже, все-таки не кокнут.

По крайней мере, сейчас – не кокнут!

Глава 22

Сов. секретно (продолжение)

Запах засранца Кольки Ежова, как казалось Лаврентию Павловичу, еще не выветрился из кабинета. Какую там табличку придумал майор Чужак ему, Кольке, на шею? Коротко, без выкрутасов: «Я – говно!» Хорошая табличка, тут не убавить, не прибавить. Надо бы Чужака этого до старшего майора в звании повысить, пожалуй, заслуживает.

Где он, кстати?

Лаврентий Павлович позвонил по внутреннему – справиться. Оказалось, уже второй день как на секретном задании. Тут почему-то заскребло на душе у наркома госбезопасности: задание-то у майора было больно щекотливое и обернуться могло шут знает чем.

Чтобы отвлечься от этих зыбких мыслей, народный комиссар припомнил о приятном: как нынешней ночью кутили с Кобой на Ближней даче. Поначалу все как обычно: ну, посадили Стаску Микояна задницей на кремовый торт, ну, сыграл Клим Ворошилов на гармошке, а Микита Хрущ привычно пустился плясать гопачка, что особенно Кобе нравилось, ну, Молотову, Каменной Заднице, как его еще Ильич в свое время прозвал, под эту самую задницу каменную заливного осетра подложили, ну, Кагановичу насрали в фетровую шляпу – в общем, вроде все весело было, но как-то без особых затей. Скучновато, пожалуй, даже. Несмотря на выпитое «Киндзмараули», Коба был неулыбчив и задумчив. Тут-то он, Лаврентий, и сообщил про табличку у Кольки Ежова на груди. Думал вождя развеселить, а вот ответа такого никак не ожидал.

– Ежов? – выколачивая трубочку, спросил Коба. – А кто такой Ежов?

Кто бы еще так мог? Нет, гений, истинный гений!..

Вдруг подумалось: а случись что-нибудь эдакое с ним, с Лаврентием Павловичем, – ответ, пожалуй, будет тот же: «Берия? А кто такой Берия?» Потому что он – гений, а они все – тли. Кто вспоминает тлю по имени после того, как ее раздавит?..