Столичная штучка - Ольга Дрёмова

Здесь было все: узкие резиновые вьетнамки и клееные китайские полукеды, вышедшие из моды уже лет двадцать назад, элегантные шлепанцы на каблуке и плоские мягкие тапотушки, в которых можно подкрадываться незаметно и так же незаметно исчезать. Но самыми замечательными были тапочки, похожие на детские мягкие игрушки. Курносые японские хины морщили черные пуговичные носы, смешные спаниели тащили волочащиеся по полу мохнатые уши, а зеленые пасти аллигаторов лежали на ноге ребристыми полукруглыми гармошками.

Перебирая теплые смешные тапки, Светлана улыбалась, чувствуя себя ребенком, попавшим в чудесный мир сказочных героев. Не так уж и часто взрослым мальчикам и девочкам удается хоть ненадолго вернуться в детство.

Одна пара тапочек лежала в отдельном прозрачном пакете, который накрепко был заварен по шву, чтобы светлый стриженый мех изделия не испачкали до покупки. Тапочки и впрямь были необыкновенные. Два чудесных бело-розовых поросенка взирали на мир маленькими раскосыми бусинками черных пуговок; деловито сморщив сплющенные пятачки, они гордо выставляли напоказ клетчатые слюнявчики и прижимали к голове крохотные треугольнички обрубленных ушей. С обратной стороны упаковки красовалась цифра сорок пять, но, видимо, за счет упругого короткого меха эти забавные уродцы казались неописуемо огромного размера. В сладкой перспективе подложить Дмитрию свинью Светлана тихонько засмеялась и опустила пару на дно тележки, судя по ее размерам, не имевшую шансов заполниться до отказа никогда.

— Есть кому подарить? — голос за спиной Светланы прозвучал настолько неожиданно, что она невольно вздрогнула и обернулась.

Знакомые серые глаза Анатолия смотрели ей в лицо, и в их выражении она уловила что-то отдаленно похожее на зависть. Он был по-прежнему красив: густые светлые волосы были разделены аккуратной полоской ровного, как ниточка, пробора; под воротником рубашки был завязан широкий, свободный узел галстука, но во всей внешности Анатолия появилось что-то необъяснимо усталое, жалкое и старое, вызывавшее сочувствие и отталкивающее одновременно.

По обыкновению гладко выбритая кожа щек напоминала смятую бумагу, пролежавшую в стенном шкафу долгие годы; скулы заострились, а под глазами появились темные полупрозрачные разводы, делавшие его старше и резче.

Светлана ничего не отвечала, она молча разглядывала его и сравнивала с тем Анатолием, который сохранился в ее памяти: удачливым, веселым и беззаботным.

— Как живешь, Светлячок? — забытое имя резануло, вызывая в памяти годы, прожитые вместе.

— Лучше всех, — негромко сказала она, с удивлением чувствуя, что ее сердце дрогнуло и как-то странно заныло.

— Да, конечно… я мог бы и не спрашивать, — в тон ей произнес он. В словах Анатолия не было ничего необычного, но во взгляде читалось такое неподдельное восхищение, что не заметить этого было невозможно.

Точно таким же взглядом он смотрел на нее тогда, когда они были еще почти детьми. Между ними прежними и настоящими пролегли двадцать пять лет жизни, которые нельзя было ни зачеркнуть, ни перекроить заново. Анатолий вглядывался в темно-янтарные глаза своей бывшей жены, и от сладкого головокружения у него ломило каждую клеточку тела. Наслаждаясь этой болью, растягивая и продлевая ее, он был почти счастлив.

— Светлячок, — Анатолий увидел, как ресницы Светланы едва заметно дрогнули, и, разорвавшись на сотни мелких кусочков, его сердце рванулось к ней. — Скажи, ты счастлива? — Застыв от напряжения, он ждал ответа, самого главного ответа в своей жизни, и несколько мгновений тишины, повисшие между ними, показались ему вечностью. Чего бы он сейчас только ни отдал, чтобы эта затянувшаяся пауза не оканчивалась. Она была частью его самого, он был болен этой женщиной, без нее жизнь не имела смысла.

— Я счастлива, Толя, — голос Светланы казался спокойным, но, зная ее столько лет, Анатолий не мог ошибаться: в то, что она говорила, она не верила сама.

— Это неправда, — уверенно проговорил он, с наслаждением, будто целуя, скользя взглядом по ее губам и глазам. — Я тебе не верю.

— Это твое право. Ты волен верить или не верить, но есть человек, который любит меня и которого люблю я.

Будто не слыша ее последних слов, Анатолий улыбнулся, и его улыбка, по-детски открытая и незащищенная, заставила сердце Светланы совершить очередной скачок.

— Я люблю тебя, Светлячок, — тихо прошептал он.

— Ты опоздал понять это, Толя.

— С любовью нельзя опоздать, — качнул головой он, — и любовью нельзя обидеть. Я не могу жить без тебя.

— Тебе придется научиться делать это, — слова Светланы звучали глухо, Анатолию казалось, что они идут откуда-то из-под стеклянного колпака, неплотно прилегающего к земле.

— Мне все равно, сколько на это потребуется времени, пускай уйдет вся моя жизнь, но я буду с тобой, — упрямо повел головой он.

— Если то, к чему ты стремишься, потеряно навсегда, глупо тратить свою жизнь в поисках эфемерного счастья, — голос Светланы, сорвавшись, дрогнул. — Я не стану тебе помогать. Живи, как можешь, и постарайся научиться ценить то, что имеешь.

— Ты никогда не сможешь меня простить? — ожидая, словно пощечины, ответа Светланы, Анатолий сжался в комок.

— Никогда, — тихо произнесла она, старательно отрезая для себя все пути к отступлению. В том, что творилось в ее душе сейчас, не могла разобраться даже она сама.

— Но ведь «никогда» — это так долго! — обреченно прошептал Анатолий.

— Я ухожу, — голос Светланы был сухим, а в янтарных глазах застыли две колючие льдинки.

— Светлячок, ты не можешь вот так просто, развернувшись, уйти из моей жизни, — с горечью выдохнул он. — Не уходи, я пропаду без тебя.

— Это твои проблемы.

Последний раз взглянув на Анатолия, Светлана направилась к выходу.

Юрий Макарович с трудом разлепил не желавшие расклеиваться глаза и, лениво прищурившись, попытался сфокусироваться на табло электронного будильника, стоявшего на комоде. Козлову было шестьдесят пять, но своего возраста он не ощущал нисколько, потому что, имея немалую сумму денег, мог позволить себе все, ну или практически все.

Барин, даже если ему перевалило за шестой десяток, как ни поверни, — все равно барин, а значит, самый желанный, умный и красивый, и чем толще его кошелек, тем неоспоримей для окружающих его достоинства. И будь он хоть негром преклонных годов, одноглазым, горбатым и заикающимся, все его недостатки становятся почти неразличимыми, потому что золотое сияние, исходящее от его умелых загребущих ручек, способно перекрыть своей силой огрехи матери-природы.