Девушка выбирает судьбу - Утебай Канахин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А мать в это время стелет у входа палас, ставит на него черную, обшитую сыромятной кожей ступу, обвязывает верх мешковиной. Очень крепкое здоровье нужно иметь для того, чтобы быстро и беспрестанно бить колотушкой, отделяя зерно от остатков шелухи.
— Прочь отсюда, а то глаза засоришь!
Я слышу ее родной незлобивый крик и, конечно, не слушаюсь. Отбитое в ступе пшено высыпают на громадное деревянное блюдо и начинают отвеивать шелуху. Первая же полова попадает мне в глаз. Я снова ору на весь белый свет.
Отруби и шелуху от проса очень уважает наша собака Алыпсок. Едва заканчивается работа, он набрасывается на мякину и уничтожает ее в два счета.
А пшено снова ссыпается в ступу. Идет окончательная очистка и полировка его. Сейчас следует действовать с двойной осторожностью, чтобы оно не превратилось в муку. Запах у жареного пшена необыкновенный. Рот наполняется слюной, и я далеко перед собой протягиваю руки:
— Ма-а-мочка-а-а!
Она вытирает рукой пот со лба, и в ладони мои течет душистое горячее зерно:
— Вкусно?
Но я не могу ответить. Рот забит до отказа свежим толокном, напоминающим по вкусу парное молоко… Лишь тонкая белая струйка течет по подбородку, падает на рубашонку…
Бабушка… Высокая, жилистая старуха с румяными щечками, держалась всегда прямо, с достоинством. Носила хоть и поношенные, но искусно сделанные кожаные галоши, достигавшие щиколоток. Платье у нее защитного цвета, а поверх него — туго стянутый в талии суконный камзол без рукавов. Голова всегда была повязана белоснежным платком — джаулыком.
Бабушка не имела привычки повышать на кого-нибудь голос, громко смеяться, говорить резкости. Никогда и ни при каких обстоятельствах не теряла она самообладания, не смеялась без нужды.
Прямой противоположностью была моя мать, и не верилось, что она приходится ей дочерью. Мама была маленькой, плотной, своенравной и вспыльчивой женщиной, хотя она быстро отходила потом. Правду она говорила прямо в лицо, не считаясь с тем, как она будет воспринята. А уж когда она начинала смеяться, то, казалось, дрожал весь дом, словно колотили палкой по крыше. И все же я не помню случая, чтобы она когда-нибудь ослушалась бабушки или повысила на нее голос…
Сколько дорог исколесил я с тех пор, сколько людей повидал, но самое дорогое воспоминание у меня о них — вечных труженицах. Они для меня — олицетворение семьи, домашнего очага, без которого не бывает полноценного человека. С рассвета до глубокой ночи не знали бабушка и мама покоя, даже не представляли себе, что днем можно ничего не делать. Пока мать доила корову, бабушка разжигала огонь под котлом, чтобы вскипятить молоко; мать уходит за водой к речке, а бабушка в это время уже месит тесто для лапши; мать готовит айран, а бабушка шьет мешок для сузьбе — сыра.
Как живые встают передо мною эти картины из детства. Сары-су, казахский шоколад, хотят они приготовить для нас, детей. Мать заливает собранным за несколько дней коровьим молоком наш котел, сыплет туда немного сахару, побольше льет патоки. Бабушка уже положила дров, и начинается выпаривание. Долго продолжается оно, по нескольку раз выходят женщины, чтобы нарубить на ближайших буграх сухой колючки для топки. На дне котла наконец остается коричневатая сладкая масса. Ее выбирают, лепят конфеты, которые вкуснее и, конечно, выгоднее покупного сахара.
Так проходит обычно день. К вечеру с пастбища возвращается скот. Бабушка с помощью ребятишек привязывает к натянутому между кольями аркану молодняк — ягнят и козлят, загоняет за изгородь телят, жеребят и верблюжат. Мать выходит доить коров.
Наступают сумерки, и бабушка уже хлопочет с ужином. Прибрав после ужина, она садится у коптилки и до поздней ночи ломает голову над тем, как заштопать наши трижды перештопанные штанишки и платьица. Но вот и с этим покончено. Она берет в руки свое неизменное веретено из верблюжьей кости и начинает прясть.
— Зрение только потеряешь, если будешь прясть впотьмах, — замечает мать. — Ложись спать!
Бабушка никогда никому не перечит, но не ложится, пока не закончит намеченную работу.
— Сейчас… Вот только покончу с этим…
Ее руки никогда не знают покоя. Когда уже ей совсем невмоготу от усталости, она достает все же клочок бязи и начинает выдергивать оттуда нитки для шитья — в те годы в наших краях хоть убей не найдешь катушки ниток, — все женщины в ауле занимаются этим. Потом из бязевых ниток скручивают нить потолще и употребляют для шитья и штопки. Голь на выдумки хитра…
Что только ни приходится делать женщинам в ауле! Для того чтобы постирать белье в те годы, сперва нужно было изготовить мыло. Для этого рубится курай, сухой бурьян и сжигается дотла на отдельном костре. Из золы выделяется едкий ядовитый порошок, к нему добавляется костный жир, и тогда уже варится мыло. Работа адская, вредная. Женщины, наведываясь друг к другу, говорят:
— Да свернется, как верблюжья жвачка, мыло твое, сваха!
— Да сбудутся твои желания!..
Затем бабушка раздает соседкам по кусочку самодельного мыла, похожего на тугой резиновый мяч. Так принято между соседками.
Но это все будни. Настоящая страда начинается во время окота, и один бог знает, когда же спят женщины. Вдвое прибавляется им работы и с приездом гостей. А гости у нас почти всегда, потому что отец — кузнец. И, по обычаю, гость не должен уходить, не отведав пищи. Снова заливается котел, готовится бесбармак. Я никогда не слышал, чтобы женщины жаловались на свою судьбу. Когда старшая сестра начала увлекаться нарядами и отлынивать от работы, бабушка как-то пристыдила ее: «Ты — царица, я — царица, а корова сама надоится?..»
Я закрываю глаза, и прямо на меня идет голопузый трехлетний малыш. Он топает ножками, раскачивается, протягивает ко мне руки. И я узнаю себя. Именно такое представление сложилось у меня о себе по рассказам взрослых…
