Клон-кадр - Павел Тетерский

ТРИ… ЧЕТЫРЕ… ПЯТЬ…

Ролан Факинберг как зеркало педерастической революции: всего лишь атрибут. Статичный отражатель. Никаких претензий к старине Ф-бергу. Он всего лишь показал в прямом смысле то, что происходит в иносказательном.

ШЕСТЬ… СЕМЬ…

Под звуки «Тооlа» из воспаленного ануса Антошки вытекает первая струйка крови (условие Ролана Факинберга: никакого вазелина и производных, котируется только реальный хардкор).

ВОСЕМЬ, ДЕВЯТЬ…

ДЕСЯТЬ!

Камера переходит на ликующего Факинберга, потом — на орущий зал, потом — крупным планом на какую-то женщину из зала. Средних лет. Она смущена и не кричит восторженно, как все остальные. Просто улыбается, потупив взгляд в подол. Описание женщины: ничего особенного, крашеная химия, дешевый мейк-ап, уставшие глаза. Тщательно, но без особой надежды замазанные морщинки.

Камера: снова на Ролана. Крупным планом — знаменитый дилдо-микрофон, визитная карточка гениально-генитального шоу (и шоумена). Затем — общий план зала и почти сразу же — все та же женщина. Действительно мать?

Камера: на ножку от табуретки. Ножка от табуретки: испачкана экскрементами вперемешку с кровью. Всего несколько секунд.

Ролан Факинберг как раз подзывал из-за кулис свою вечно голую ассистентку (предмет эротических фантазий и объект мастурбации миллионов тинейджеров, молодых людей в начале карьерной лестницы, отцов семейств, старых людей в конце карьерной лестницы etc.) с пакетом мелочи (все выигрыши всегда оплачивались у него исключительно мелочью), а покрасневший (но явно довольный — все самое страшное позади) Антон натягивал семейные трусы с не читающимся с экрана лейблом, а мы с Клоном сделали по второму глотку, — именно в этот момент раздался звонок в дверь. У меня обычный звонок, резкий и противный, такой, который можно расслышать даже сквозь броню зубодробительной тяжелой музыки, включенной на полную громкость. Никогда не любил все эти новомодные примочки с релаксирующими (якобы) звуками.

Мне (теперь уже) нечасто звонят в дверь. В обеденное же время суток круг возможностей еще более ограничен: примитивные картошечно-сахарные коммивояжеры, раз в год — студентки с очередным опросом общественного мнения (здравствуйте, мы исследуем такую-то архиважную проблему, это не займет больше десяти минут), улыбчивые придурки в галстуках и с китайским ширпотребом, самый гадкий вариант — перманентно уставший и какой-то аморфный, как на вечных фенаминовых отходняках, участковый мусор, гонимый муторной обязанностью разобраться по факту очередной соседской кляузы.

Глазком я никогда не пользуюсь, а посему то, что происходило на лестничной клетке, когда я открыл дверь, стало для меня сюрпризом. Точнее, сюрпризом было не то, что происходило (там ничего не происходило), а — количество народа.

Их собралось так много, что они едва умещались на бетонном пятачке возле лифта. Если бы кто-нибудь из моих соседей в тот момент вдруг резко открыл дверь, он наверняка перетянул бы ею пару-тройку спин — так плотно они заполонили пространство.

Присутствовали все: от вышеупомянутого участкового мусора до последнего дворника. Сумасшедшие старухи моего подъезда и сумасшедшие старухи соседних подъездов. Все дворовые алкоголики, денно и нощно нависающие вопросительными знаками над открытыми капотами ржавых «копеек» и «Москвичей». Активистки месткомов и домкомов (климактерические женщины с химией и без признаков пола) и их подкаблучные мужья (лысеющие мужчины в трениках с обвисшими коленками, давно безразличные ко всему, кроме затрапезного и беспонтового чемпионата России по футболу).

Все самоизбранные низовые председатели и местечковые массовики-общественники. Члены правления мыслимых и немыслимых, жилищных и нежилищных кооперативов. Я хочу сказать: вообще все.

Сила общественности: почти то же, что корпоративные тренинги. А именно: возможность для любого дерьма хотя бы раз в несколько лет становиться конфеткой. Если говорить иносказательно, то по моей лестничной клетке в данный момент растекались залежи фекалий, как по полу общественного туалета после прорыва канализации. Второй вариант: по моей лестничной клетке были рассыпаны тонны конфет, прямо как в закромах кондитерской фабрики «Рот-Фронт». Выбирайте, что вам ближе.

Я уже понял, что произошло нечто из ряда вон. По их таинственно светящимся лицам, в каждом из которых была заложена мина замедленного действия (сейчас-сейчас, висело в пространстве). По их (опять-таки) количеству.

Действо явно не тянуло на очередную коллективную жалобу или дежурную промывку мозгов. Когда из толпы выделился средних лет субъект с намеком на представительность (херовый, но претенциозный костюм, галстук, примерно моего роста, соответствующее должности пузо, лицо заядлого партаппаратчика, глаза — навыкате, общий стиль — нагло-нахраписто-напористый), — я заранее знал, что он мне скажет.

Я заранее знал, что написано на бумажке в прозрачном файле, которую он торжественно извлек из недр пухлого портфеля еще советского, наверное, образца.

Торжественность момента. Ее оценил даже Клон, выглянувший из комнаты в прихожую (в одной руке — пиво, в другой — сотовый телефон: «Как dela:)? 4to novogo?»: разумеется, «Delete»).

Я имею в виду: момент был действительно торжественным. В воздухе витали: пафос и предвкушение, но главным образом все-таки пафос.

Он долго зачитывал названия органов, выдавших постановление, и соответствия со статьями такими-то, пункт такой-то, Конституции Российской Федерации (как вариант — одного из дополнений, постановлений, соборных уложений). В моем мозгу они, разумеется, не отложились.

— …вам предписывается в течение сорока восьми часов освободить жилплощадь по данному адресу, — закончил он. — Жильцы дома не хотят, чтобы ты жил с ними, сынок, — добавил он с видом доброго, но жесткого папика из советских фильмов.

— Не пойдет, — покачал головой я. — Я живу не с ними, отец. Я живу у себя в квартире.

— Во-первых, я тебе не отец, парень, — перебил он. — Меня зовут…

Мне было абсолютно неинтересно, как его зовут. Мало того, мне на х… не нужно было знать, как его зовут. Мне почему-то подумалось, что если я узнаю, как его зовут, я сдохну или превращусь в неодушевленную деталь убогого лестничного интерьера вроде корзины мусоропровода. Я хочу сказать: я не мог позволить ему представиться.

Первый удар с локтя пришелся прямо в зубы. Не в челюсть, а именно в зубы. Он отлетел к лифту, портфель выпал из его рук и покатился вниз по лестнице. Файл с писулькой мягко запланировал в том же направлении, кто-то подхватил его у самых ступенек. Изо рта галстучника вылетел сгусток слюны вперемешку с кровью и приземлился кому-то на домашний тапочек.

Толпа издала приглушенный ах. Мужья в трениках, почуяв недоброе, первыми начали отступать вниз по лестнице («ну сделай же что-нибудь», — говорили их общественные жены со стопроцентной уверенностью в невозможности испрашиваемого). Подолгу службы из общей массы выделился побелевший участковый — моржовые усы, психология угнетенного неудачника и полная, катастрофическая небоеспособность, вплоть до банального отсутствия оружия и средств связи. Сделать он ничего не мог: он стоял, опустив руки параллельно жирным ляжкам в серой униформе, и пытался властным тоном вешать что-то вроде «прекратить». А я уже сидел возле лифта на человеке в галстуке. Бил его по беззащитной голове, а он только и мог, что извергать в пространство сгустки крови и пытаться прошамкать «помогите» сквозь поредевшие зубы.

Именно этого он и заслуживал. Вполне справедливая зарплата за жизнь, прожитую вот так, на побегушках у общественных организаций, и при этом с нелогичным осознанием принципиальной невозможности чьей-либо правоты, кроме своей.

Хрустел его нос, хрустела шея, хрустели десны. Я даже не чувствовал никакой боли в костяшках — так меня переклинило. Парализованный участковый послал кого-то вызвать подкрепление. Конечно, блин, подкрепление. Только на это он и может рассчитывать. Многие лета бедолага урегулировал письменные конфликты между сумасшедшими старухами при помощи бумажек и шариковой ручки, и вот в предпенсионном возрасте на его долю выпало ЧП на участке.

Когда функционер перестал мычать, я схватил его за лацканы пиджака и начал бить головой о бетон. Остановился лифт, кто-то заохал из-за открывающихся дверей и спешно нажал другую кнопку.

Количество народа на лестничной клетке резко сократилось до четверых: я, он, опешивший участковый и Клон (в бейсболке, очках и без сотового телефона). Клон смотрел (через очки) на участкового, а участковый никуда не смотрел.

Из тела, которое теперь было целиком и полностью в моей власти (власть вообще имеет обыкновение очень быстро переходить от одного человека к другому — иногда для этого требуется меньше, чем вам кажется), доносились отрывочные выдохи, вып-лаки и выхрипы. Ему с самого начала ничего не светило — пик его физической формы пришелся, надо полагать, на эпоху позднего Брежнева, он даже не успел закрыться.