Три седьмицы до костра - Ефимия Летова

пожилого господина, с длинными седыми волосами, породистым, надменным лицом и невероятно ровной прямой спиной. Что ж, лас Лират мог не волноваться — у его знакомого явно всё в порядке, вот только вряд ли он захочет со мной общаться…

— Лас Ригель? — пробормотала я, судорожно пытаясь отыскать в кармане лист с рекомендацией.

Мужчина обвел меня холодным оценивающим взглядом и торжественно проговорил:

— А вы договаривались о встрече?

— Нет, но… — я торопливо протянула нашедшийся, к моему стыду довольно помятый лист. — Вот. Это письмо от служителя Лирата, там речь обо мне и причине, по которой мне необходимо обратиться к вам…

Мужчина взял бумагу двумя пальцами, как дохлую мышь, но не раскрыл.

— Пройдемте в дом. Я уточню у хозяина, согласится ли он принять вас.

… если таков слуга, каким же должен быть хозяин? Впрочем, то, что хозяин жив и в состоянии принимать гостей — уже удача.

Прихожая холодная и какая-то неживая, необитаемая. Очень пусто. Стены холодные, похожи на мраморные, никаких картин или зеркал, как в домах Ризы и Иститора. Пара диванов, вешалка для одежды, темный палас с коротким ворсом без рисунка. Проходит еще горсть тревожного ожидания, я мну в руках платье Ризы, непривычно острая на ощупь ткань впивается в кожу.

— Проходите, ласса. Хозяин вас примет.

Я поднималась на второй этаж, слегка придерживаясь перил — высота всегда меня пугала. Наверху сердце печально сжалось — пахло травами, затхлым запахом старости и болезнями.

Знакомый, тяжёлый запах. Седовласый важно приоткрыл одну из дверей, пропуская меня вперед, и запах усилился.

* * *

Мужчина, лысый, безусый и безбородый, полулежал в огромной кровати. Пара свечей, горевших на столике возле кровати, незначительно освещала эту тёмную комнату с глухо задернутыми портьерами. Одеяло было подоткнуто почти под самый подбородок, на нем, почти такие же белые, лежали худые, не в меру морщинистые руки с зажатым в них моим листом — похоже, лас так и не разворачивал его, и, соответственно, не читал. Что было неудивительно: длинные аристократичные пальцы старика тряслись постоянной мелкой дрожью, словно под ними была не ровная поверхность, а круп бегущей мерной рысью лошади. На голом и почти гладком лбу выступали капельки пота.

— Доброй ночи, дитя. Или еще вечер? — голос у него был странный: сильный и слабый одновременно, хриплый и в то же время звучный.

— Вечер, лас. Только-только сгущаются сумерки.

— Кто вы и откуда? Меня так редко кто-то навещает, кроме, разве что, некоторых братьев по служению.

Я хотела ответить, представить свою выдуманную легенду, сослаться на Лирота, но неожиданно для себя самой вдруг горячо сказала:

— Лас, отчего же служителям неба запрещено иметь семьи, жену, детей? Это ужасно несправедливо! Сейчас вы были бы не один, не встречали бы старость в одиночестве, вокруг вас были бы дети и внуки, которые заботились бы о вас. Почему такой жестокий обычай? Неужели близкие отвлекали бы от служения?

— О, дитя, все просто, — смех старика напоминал булькающее карканье ворока. — Браки и семьи запретил король, точнее, еще прадед нынешнего короля. Я видел точнейшую копию его указа в архиве.

— Зачем?! — мне захотелось опуститься на краешек неуместно огромной постели, но это показалось неприличным — нарушением личного пространства пожилого человека, и я просто сделала полшага вперед, упираясь коленом в край кровати.

— В то время, почти пятнадцать седьмиц назад, — голос старика чуть окреп, и он даже сделал попытку приподняться и принять более вертикальное положение. — У служителей неба была реальная власть, не то что сейчас. Времена были сложные, люди искали поддержку и находили ее.

— Почему сложные? — я придвинула вторую ногу к кровати.

— Так как раз война же прошла, та, которая называется Последняя война, — охотно заговорил служитель. — После войны многое пришло в упадок, в некоторых областях страны наступил голод, королю было сложно справляться с последствиями. Служители, каждый на своем месте, поддерживали, одобряли, наставляли, кое-кто и лечил, кое-кто из обеспеченных родов делился кое-какими запасами…

— Всего пятнадцать седьмиц назад запрета на семьи не существовало? — не поверила я, вспомнив о том, как говорил об этом Вилор — словно о непреложном законе бытия.

— О да. Но после его введения поменялось очень многое и довольно резко.

— Так в чем же суть?

— Во власти, моя дорогая, во власти. Чувство власти движет людьми — и страх.

— Не любовь? — я сама смутилась своего вопроса.

— Что есть любовь, как не ощущение власти над любящим и желание обрести ее над любимым? Все дело в этом, я полагаю. Служители неба ставили на свои места собственных сыновей, которым уже не нужно было работать над поддержкой народа, они получали ее по наследству — поддержку, доверие и власть. Силу. Впрочем, сейчас все может измениться.

Я насторожилась.

— Что вы имеете в виду?

— Нынешний Старший Служитель, лас Иститор, крайне импонирует королю. Эта его политика борьбы с тьмой не находит такого уж всеобъемлющего отклика в народе, хотя толпа всегда любит зрелища. И под знаменем скорой победы над демонами так просто избавляться от нежеланных лиц. Очень удобно и то, и другое — нет угрозы и есть взаимная выгода. Впрочем, не исключаю, что король действительно испытывает страх перед выходцами из Серебряного царства, страх, умело поддерживаемый и культивируемый. Власть и страх, дитя мое, правят миром. Так или иначе, всем известно, кого хотел бы поставить своим преемником Инквизитор.

— Кого же? — голос мой был тих, но то ли служитель услышал меня, то ли просто продолжил после небольшой передышки.

— Герихов племянник. Я мало что слышал о нем, но Герих любит его, как сына. Что, впрочем, неудивительно.

— Да? — я боялась сказать лишнее — или не сказать нужное, поэтому ограничилась невнятным выдохом.

— О, да. Родители Гериха были преподавателями в Академии, он получил прекрасное образование, блестящее. Но как они были строги! Я бы даже сказал, жестоки.

— И мать? — не удержалась я.

— Римма Иститор была невероятная женщина. Я знал ее, лучше, чем Алоиза, отца Гериха, хотя и его тоже видел. Она преподавала историю, а я уже тогда был заведующим архивом, и она несколько раз приходила ко мне за разного рода информацией. Не женщина — сталь, шпага, прекрасная, несгибаемая и ледяная. Не прощала ни одного промаха, ни себе, ни другим. Как-то я опоздал, на десятую часть горсти, не больше, но я до сих пор помню ее взгляд и ее голос, — что-то в интонации старика подозрительно дрогнуло. — Что уж тут говорить о ребенке? Кто бы мог подумать, что из такого тихого молчаливого мальчика выйдет второй после короля человек в стране.