Станция Университет - Дмитрий Руденко

Район — известный. Тут жили писатели, художники, музыканты и прочие необычные люди. Случайные встречи с ними повышали настроение. Однажды я встал в очередь за творогом в молочном магазине в сталинском доме, где находятся выходы из метро. Передо мной стоял почтенный скрюченный седой старик, опиравшийся на диковинную палку из дремучего леса. Очередь была длинная, и старик, видимо решив скоротать время, неожиданно обратился ко мне с вопросом:

— Молодой человек, а знаете ли вы, что такое эсхатологический дождь?

Захотелось ответить «да», но я не стал лукавить.

— Допустим, вы не знаете слово «эсхатологический». Тогда скажу иначе — апокалиптический, — продолжил мой нечаянный собеседник. — Так вот. Однажды я ехал на автомобиле по Рязанской губернии. Мне предстоял путь в пятьсот верст по асфальтовой дороге. Но была возможность срезать сто километров. Для этого надо было свернуть на грунтовку и ехать через поля. Решил срезать. Еду. Смеркается. И вдруг грянула гроза. Как у Ошанина: «Была гроза. Гроза как наводненье. Без отдыха. Все миги, все мгновенья — одна сплошная молния ребром. Один непрекращающийся гром». И обрушился эсхатологический дождь. А в России, как еще Гоголь великолепно писал в «Мертвых душах», «дороги расползаются, как раки». Особенно в дождливой темноте. Машина моя завязла, колеса покрылись грязью как войлоком! Я пытался вытянуть ее лебедкой — не вышло! Помощи ждать неоткуда. И тогда я, промокший до нитки, сел в машину, упал на руль, обхватил его руками и заплакал. И все повторял: «Велика ты, Россия! Люблю тебя, матушка! Ни уйти от тебя, ни уехать! Всюду настигнешь! Что захочешь, то со мной и сделаешь!».Тут наша очередь подошла. Мы взяли по пачке творога и разошлись с литератором в разные стороны, каждый со своей думой.

Девушки сильно влияют на своих petit amis[112]. Со Стефани я ощутил это впервые. Под ее пристальным оком я начал принимать душ дважды в день, утром и вечером. Спать я стал без подушки — так полезнее. Сахар в чай класть перестал, а воду пил только из пластиковых бутылок (кран был забыт раз и навсегда). Зубы теперь я чистил три раза в день — утром после завтрака, потом после обеда и вечером, перед сном. Причем исключительно французской зубной пастой «Signal» (Стефани называла ее «Сигналь»). Вещи стирал порошком «Ariel», а не «Эрой» и «Лотосом», как раньше. Я начал есть много сыра, а покупая его, обязательно щупал упаковку, проверяя, мягкий ли он, потому что мягкий значит свежий. Вино я, конечно, теперь обязательно болтал в бокале, а букет вдыхал прежде, чем выпить. Вытащив винную пробку штопором, я непременно нюхал ее. Водку я тоже стал нюхать. Я быстро привык к бумажным полотенцам, которыми всего два года назад так сильно удивил меня Шахворостов. Наконец, в редких случаях недомогания я стал принимать «Панадол», а не анальгин.

День рождения Лёнича

В конце июля снова провели денежную реформу — окончательно убрали Ленина с купюр. Опять неясность, обмен, очереди. Нам было все равно — Лёничу исполнялся 21 год! Уже четыре года, как мы были знакомы. Праздновали без родителей, в квартире Лёнича на 2-й Тверской Ямской, под хит Анжелики Варум «Ля ля фа». Было шумно и весело. Позже я придумал маленькую историю о том, что Ельцин, сосед Лёнича, спустился к нам сверху, привлеченный шумом, и, узнав про день рождения, опрокинул с нами рюмочку за здоровье именинника. Я часто рассказывал эту байку. Так часто, что сам в нее поверил.

Среди гостей была девушка Наташа, знойная брюнетка с нашего факультета, на год младше нас. У нее были карие глаза и хорошая фигура. Ходила легенда, что за ней совсем недавно отчаянно ухаживал молодой студент-физик из нашего университета по имени Олег Дерипаска. Олег страстно любил Наташу и каждый день провожал ее домой в отдаленный район Москвы. Наташа любезно принимала ухаживания, терпеливо выдавая Олегу пятачки на обратный путь: он не имел ничего за душой, кроме фундаментальных физических констант, побежденных теорий Эйнштейна и Гейзенберга и прочих премудростей. Впрочем, скоро история завершилась. Наташа, «муча перчатки замш», сказала голодному Олегу: «Я выхожу замуж»[113]. И переметнулась к молодому, спортивному, элегантному и, что важно, более обеспеченному французу, усердно сводившему в дикой России дебет с кредитом в крупном совместном предприятии. Француз быстро получил в подарок bebe, и молодая семья укатила в Париж. А Олег поехал в противоположную сторону, в Восточную Сибирь, в Саяногорск, прямо на проходную Саянского алюминиевого завода, где, топчась на морозе, как говорят, лично скупил акции СаАЗа. Потом алюминиевая отрасль стала полем криминальных сражений. На самолетах спешили в Сибирь из Москвы вооруженные отряды бандитов в камуфляже. Снайперы стреляли по занавешенным окнам местных авторитетов, автоматные очереди прошивали машины, на скамейках в парках сибирских городов находили засланных московских киллеров с удавками на шеях. Победителем тех войн волшебным образом вышел Олег Дерипаска, ставший алюминиевым королем. Наташа, узнав об этом в Париже, взгрустнула, повспоминала, всплакнула над чашкой горячего шоколада, вздыхая, побродила по Булонскому лесу и отважилась-таки позвонить Олегу. Секретари быстро связали трепещущую француженку с молодым богачом: «Олег, привет, это я, Наташа, как ты?». Олег Владимирович помолчал и повесил трубку.

Стрельба у дома

Знакомство Стефани с любимой бабушкой Олей вышло неудачным. Во дворе нашего дома на Грузинке стреляли. Потом, гудя сиренами, стали съезжаться машины милиции и «скорые». «Господи, да что ж это такое? — причитала Оля. — Уже до квартиры добрались. Когда же этот кошмар закончится?».

Быстро выяснилось, что грабят фирму «Маркой»; чем она занималась, я не знал. Преступники уже застрелили милиционера, забаррикадировались в здании и сопротивлялись. Их, впрочем, скоро обезвредили. Стефани беспокойно выглядывала в окно. Она неожиданно оказалась в гуще криминальных событий, а ведь еще совсем недавно удивлялась, как это возможно, чтобы в самом центре Москвы застрелили владельца ресторана «Трэн-Мос»[114]. Вроде бы из-за 40 тысяч долларов, хотя точно неизвестно… То убийство было громким, потому что «Трэн-Мос» знали все. Это был первый в СССР американский ресторан. Его открыли в далеком 89-м на Комсомольском проспекте в помещении кафе «Лада»[115], и с тех пор там обедали и ужинали знаменитости. Явлинский, Примаков, Шеварднадзе, Макаревич, Маша Распутина — они заходили туда, чтобы отведать стейк из телячьей ноги за $23.50, жареное филе-миньон за $30, печеную устрицу в соусе из шампанского — $5 за штуку, тушеное мясо лося à lа mode du chef за $18 или, на худой конец, двенадцатиунцевый гамбургер за $10. Мы никогда не были в «Трэн-Мосе», но время от времени наблюдали за ним из окна троллейбуса. Это был ресторан для инопланетян, к которому тянулись владельцы новеньких «Вольво», а «Вольво» считалась чуть ли не самой престижной машиной.

В конце лета Стефани умчалась во Францию учиться. Чего только мы, прощаясь, не сказали друг другу в Шереметьево! Она: «mon lapin, топ cheri, топ tresor, топ joujou»[116], а я: «шеришечка, ma petite, топ petit coeur, топ chou, топ bijou»[117]. Из этого великолепного ряда мне больше всего нравились «мон трезор» и «мон жужу». «See you in Paris?» — обняла меня Стефа. «Через месяц», — уверенно ответил я. Вернувшись домой, я вышел на балкон и долго смотрел на падающий за горизонт на Западе раскаленный большой шар солнца и на темноту, устремившуюся за ним в погоню с Востока. Было очень грустно.

Реклама ресторана «Трэн-Мос» в газете «Коммерсант»

После отъезда Стефани жизнь как бы замедлилась, образовалась пустота. Созвучным настроению был стих, сочиненный моим папой, когда ему было столько же лет, сколько и мне:

Я бродил по бульварам, тихо падали слезыС пожелтевших с годами, неухоженных лип,Серо-талые листья я листал, словно грезы,Под облезлых парадных затихающий скрип.Удлиненною тенью припадал к мокрым листьям,Растворялся в газонах и раструбах стволов.Мостовые ночные, как забытые письма,Сколько вы повидали преклоненных голов.Я бродил по бульварам, вдруг случайная нотаПодхватила мелодий затихающий рой,Пианино играет, околдует кого-то,Заклубит тротуары, затуманит тоской.

Этот стих мне очень нравился, но грусть он не отгонял. Спасали Музей кино и Севка. К Севке я переехал: в неблизком от центра городском районе Дегунино родители купили ему недавно однушку в новом типовом доме. Улица, на которой стоял дом, долгое время была безымянной, а потом ей дали звучное название Керамический проезд. Оттуда мы чуть ли не каждый вечер отправлялись в Музей кино смотреть ретроспективу фильмов Франсуа Трюффо. Музей располагался на Красной Пресне в одном здании с новомодным рестораном-клубом «Арлекино», вокруг которого вовсю велись криминальные разборки: ореховская и бауманская преступные группировки пытались взять его под свою «крышу». Не договорившись, они объявили друг другу войну. Это, впрочем, совсем не мешало нашим просмотрам. Война и мир соседствовали в одних стенах, не соприкасаясь друг с другом. Замерев, мы следили за судьбой Антуана Дуанеля, яркого героя Трюффо, почти нашего ровесника, упрямо перебиравшегося из фильма в фильм. И, хотя история Антуана была запечатлена в конце 60-х, я с удовольствием примерял на себя его не вышедший из моды французский пиджак. Антуан скакал с одной работы на другую — был то портье, то частным детективом, потом телемастером. Он учился любить невинную студентку Кристин Дарбон, но с замирающим от восхищения сердцем нырял в постель зрелой и богатой Фабьен Табар. Так Антуан самоутверждался. Еще он заряжал себя энергией, стоя перед зеркалом и произнося имена своих нечаянных юношеских побед: «Фабьен Табар? Фабьен Табар? Кристин Дарбон? Кристин Дарбон?», но потом приходил к тому, что центр Вселенной — это все-таки он сам — Антуан Дуанель, и он повторял: «Антуан Дуанель! Антуан Дуанель! Антуан Дуанель!!!»