Станция Университет - Дмитрий Руденко

Против Ельцина выступали многие. На то были причины.

Так Ельцина отрешили от власти. В 02.20 парламент почти единодушно одобрил первые указы «и.о. президента России Руцкого». С этой минуты в России заработали два президента и два правительства.

После этого обе конфликтующие стороны замерли на несколько дней в нерешительности. Кто был в те дни президентом — никто не понимал. Развязка наступила третьего октября, и была она кровавой! Сторонники Руцкого и Хасбулатова столкнулись с военными силами Ельцина. Трассирующие пули салютом разрезали небо, автоматные очереди сыпались градом, пушечные залпы сотрясали воздух. Огонь был таким интенсивным, что бабушка Оля отсиживалась в коридоре, подальше от окон, а то ведь не дай Бог! А двое одноклассников моего приятеля, захотевшие поглазеть на происходящее, не убереглись, у Останкинского пруда их «сняли» снайперы. Насмерть. В подъезд Лёнича ворвались шальные автоматчики и открыли огонь, убили консьержа. Зачем? Француз Пьер, товарищ Стефани, живший на Тверской, выглянул в окно своей съемной квартиры и обомлел: его «Ниву» подняли на руки и энергично несли к зданию мэрии, чтобы укрепить баррикаду. Танки палили по Белому дому. Телевещание прерывалось, потому что Останкинский телецентр штурмовали. Многие погибли. В жестокой схватке победил Ельцин и тут же разогнал парламент. Конституцию немедленно переписали, она провозгласила президентскую республику: Ельцин получил право назначать правительство и отправлять его в отставку, а также в некоторых случаях распускать Государственную Думу; импичмент стал практически невозможен.

Французские студенты уже знали про танки в центре Москвы, а я нет. Поэтому первую половину урока рассказывал не я, а мне. Честно, меня все эти события со стрельбой по Белому дому совсем не тронули — подумаешь, я привык. Гораздо важнее было то, что французы, рассказывая о Москве, расположились ко мне, и дальнейшая беседа стала неформальной и живой. Профессор Тион, поблагодарив, попросил меня провести шестичасовые занятия по России в следующем мае, за что Школа даже решила мне заплатить, и вдобавок свел меня с председателем местной Торгово-промышленной палаты мсье Жилем Гийонэ–Дюпера. Жиль, сорокалетний, энергичный, импозантный француз, в шикарном темносером костюме, коричневых ботинках и розовой рубашке, принял меня в огромном дорогом кабинете на Биржевой площади в центре города на берегу Жиронды и с ходу призвал меня помочь французским компаниям выйти на российский рынок: «Мы, французы, хотим в Россию!». «Pas de problem, pourqoui pas? Помогу!»[132] — я был бы неправ, если бы ответил иначе.

Путч 1993 года начинается. Манифестация против Ельцина у кинотеатра моего детства. На афише — «Моя мачеха — инопланетянка»

Повстанцы: «Верим в мечту»

На Крымском мосту. Армия в ожидании столкновения с повстанцами.

Войска атакуют бабушек. На заднем плане — старый вход в Зоопарк

Телевидение отключено!

Мальчик у изрешеченного пулями подъезда в центре Москвы

Расстрел Белого дома

Встреча с родителями

Кульминацией той насыщенной поездки стал наш вояж в Бурж, самый центр Франции, где жили родители Стефани, с которыми пришло время познакомиться. В этом, по крайней мере, была уверена Стеф.

На вокзале в Бурже нас встретил хмурый отец Стефани. Поцеловав дочь и холодно пожав мою руку, он повел нас к своему белоснежному «Пежо-406», все двери которого он ухитрился открыть с расстояния десяти метров, направив на автомобиль миниатюрный пульт. До Москвы эти технологии еще не добрались.

— Как это вы открыли двери? — поинтересовался я. Отец моей подруги будто не услышал моего вопроса.— Это такая система сигнализации, Дим, — удовлетворила мое любопытство Стефани. — У нас это недавно появилось. В Москве тоже скоро появится.

В молчаливом напряжении доехали мы до дома, где нас с угрюмым лицом встретила maman. Стало ясно, что я — нежеланный гость. Ужин был тягостью для всех. Родители задали мне пару вымученных вопросов, мои ответы были им неинтересны. Стефани тоже поняла, что нам предстоят непростые деньки, но держала удар и даже задорно рассказала про свои последние успехи в учебе.

Пришло время сна. К моему удивлению, нас со Стефани направили спать в разные комнаты. «Ого, ничего себе, забавно», — такого я не ожидал, да и Стеф тоже. Мы хитро перемигнулись, и уже через полчаса, дождавшись, когда в доме наступит тишина, я, крадучись и не дыша, пробрался к Стеф и, конечно, тут же оказался в ее кровати. Но не надолго! Буквально через мгновение в la chambre[133] влетел разъяренный папа. Он включил свет и, оцепенев, уставился на меня, ртом, как рыба, глотая воздух. Это, без сомнений, было проявлением чрезвычайного волнения. Правда, с ним папа сумел справиться, истошно завопив на весь дом: «Mais non! Ма cherie (это он своей жене), cherie[134], — он в полном отчаянии воздел руки к небу, потом трагически обхватил ими голову. — Mon Dieu, c’est incroyable, c’est incroyable!»[135]. Тут он начал беспрестанно раздувать щеки и тут же с шумом выпускать воздух, производя звук, похожий на фырканье — тпррррр. Как я понял позже, именно в этот миг папа проявил себя совершенным французом: «Incroyable! Dans та maison![136] Тпрррр!». На крики примчалась мама. С всклокоченными волосами и в ночнушке, она внесла лепту в истерию.

Ситуация разрешилась с необычайным трудом. Стефани принесла воды папе, и он подуспокоился. Мама тоже. Спать нам пришлось в разных комнатах. А наутро мы уже мчались обратно в Бордо! Ну не оставаться же на сковородке!?

После путча

Прилетев из Франции, я помчал к Севе в Дегунино, на Керамический. Сева по-дружески перехватил меня по пути, встревожив просьбой поторопиться изо всех сил: «Последствия кровопролитных событий». Выяснилось, что в Москве с 23.00 до 5.00 утра сроком на неделю по указу Ельцина ввели комендантский час. Это означало, что после одиннадцати вечера нас, поймав на улице, могли с легкостью посадить в кутузку. По дороге Севка рассказал про путч и про то, что теперь решили бороться с уличной торговлей, и что на Новом Арбате начали сносить коммерческие киоски, правда, пока что только на нечетной стороне. А еще вот-вот запретят ездить с тележками в метро: «Метро — для перевозки пассажиров, а не товаров». Выходя из вагона на станции «Тимирязевская», я бросил взгляд на табло со временем. На нем, как приговор, высвечивались зловещие цифры 22.50.

— Что же делать? Нас же сейчас арестуют? — я вопросительно посмотрел на друга.

— Хмм. Постараемся успеть!

Мы рванули к автобусной остановке, влетели в желтый, гармошкой посередине, венгерский «Икарус» и перевели дыхание. В автобусе мы были одни.

— Как-то невесело. Даже угрюмо, — посмотрел я на Севу. — Мы хоть доедем до дома?

— Надеюсь. Скажем, что сели в автобус до одиннадцати. Должно сработать.

Автобус летел по абсолютно пустому Дмитровскому шоссе, потом свернул на Бескудниковский бульвар. Было темно, промозгло, уныло, неуютно, неприятно, страшно, на улице ни души. Разве могло то, что я видел, сравниться с бурлящим, залитым огнями, воздушным, разноцветным, бесшабашным Парижем, в котором я был всего несколько часов назад? Контраст был удручающим. Но тревоги вмиг развеялись, когда мы с Севкой поднялись пешком на четырнадцатый этаж еще не сданного в эксплуатацию, с неустановленными лифтом и электрической плитой, жилого дома, сварили сосиски, забросив кипятильник в кастрюльку, открыли пиво и улыбнулись друг другу.

Краски жизни

Невзирая на запах пороха, Москва билась за краски жизни. Уже через пару недель после путча газеты писали: «В известном артистическом кафе «Белый таракан» побывал кинорежиссер Сергей Соловьев, пришедший в компании актера и режиссера Александра Кайдановского. Завершив съемки телефильма «Три сестры», Сергей Соловьев с легким сердцем мог посвятить этот вечер светской жизни и даже потанцевать под ультрамодное техно. Ближе к ночи в кафе заглянул актер и клипмейкер Антон Табаков».

На следующий день артистическая элита собралась на открытии танцевального клуба Антона Табакова «Пилот»[137]. Клуб для тех, кто любит летать, был готов к открытию уже в сентябре, однако провести церемонию помешал путч и непосредственная близость нового клуба к Белому дому. На входе в клуб, занявший весь бывший Дом культуры имени Ленина, чересчур дотошная охрана с пристрастием обыскивала каждого гостя, а вслед за этим приглашенных ожидала получасовая очередь в гардероб. Однако молодые знаменитости без обиды восприняли происходящее: Федор Бондарчук, одетый в красный пиджак, мило перемигивался с подругой «арт пикчерзов» Ликой Стар, чьи расклешенные черные брюки и декольтированная блузка приковывали взгляды мужской половины собравшихся. Вход был платным для всех, кроме избранных и девушек, знавших пароль: «я — парашютистка». Гостей ждал платный фуршет, не отличавшийся экзотикой. Стакан сока стоил три доллара. Гости плясали под музыку в стиле techno и acid. Как всегда, среди них были Богдан Титомир и солист группы «Моральный кодекс» Сергей Мазаев, с некоторой отстраненностью наблюдавший за происходящим.