Ломка - Алексей Леснянский

Его маленькие глазки, отнесённые один от другого, казалось, на два километра, едва были заметны под нависающей скалой лба. Его облик представлял собой если не свирепую решимость, то непроходимую тупость точно. В каменном веке он наверняка бы стал вождём, потому что топором владел отменно. Более того — топор ему шёл, как идёт какой-нибудь женщине со вкусом подобранное платье. Работа мясником не искоренила в нём звериных инстинктов, а развила их до превосходной степени. Он не просто разрубал туши, он любил их разрубать, а, значит, правильно выбрал профессию и находился на своём месте. Уверенной длинной рукой он направлял топор в говяжью или свиную массу и умилялся по-своему, щедро улыбаясь правой половиной лица, когда железо после лёгкого (как казалось со стороны) размаха, входило в нужную область. В общем, своим существованием мясник с центрального рынка опровергал бытующее среди всезнаек-учёных мнение о том, что питекантропы вымерли в доисторическую эпоху. Они, слава Богу, всё ещё живут среди нас, хотя и не располагают к себе; и их надо беречь так же, как образчик редкой породы бережётся в хранилище музея.

Машина смерти, мясник-профессионал с распространённым человеческим именем Лёха, поигрывая джомалунгмами мускулов, неторопливым шагом направился к азербайджанцам. Закостеневший детский ум а-ля Марианская впадина не потрудился над выяснением причин избиения подростка, а сразу же сконцентрировался в костяшках кулаков.

Слух о том, что ненавистные азеры ни за что, ни про что обидели русского парня, быстро разнёсся по рынку. Азербайджанскую диаспору, оттяпывающую львиную долю прибыли у местных торгашей, не переваривали. Перепрыгнув через прилавки, мужики побежали на помощь двум мясникам, которые пока в драку не ввязывались, ожидая подкрепления. Соотношение сил "два против четырнадцати" быстро изменилось на "двадцать семь против четырнадцати". В выражениях противоборствующие стороны не стеснялись, но понять друг друга уже не могли, потому что объятые страхом азербайджанцы перешли на родной язык и потеряли способность воспринимать речь чужой для них земли. Конфликт нарастал.

— "Боже, я посеял межнациональную рознь. Я опять во всём виноват. Никудышный я человек", — думал подавленный Андрей, не желая слышать, как с каждой секундой усиливались возгласы: "Убирайтесь к чёрту, черномазые! — Как же это?

Дикая мысль осенила Андрея, и он улыбнулся. Растолкав мужиков, он прорвался к Белову, на которого уже никто не обращал внимания и сквозь зубы процедил:

— После того, что ты только что натворил, попробуй только чего-нибудь вякнуть. А сейчас смотри, на что я вынужден пойти, чтобы перекрыть твоё безмозглое поведение уже второй раз за день.

Не дожидаясь ответа от Митьки, Спасский, работая локтями, приблизился к азербайджанцу, нанёсшему Белову удар. Зловещий крик, вырвавшийся из Андрея, привлёк к себе внимание:

— Чего ждём, мужики?! Россия для русских! Бей их! Мы, активисты русского национального единства, давно призываем народ объединиться против черномазых!

— Фашисты, — понеслось с разных сторон.

— Кто там сказал — фашисты? Не стесняйтесь! Я вижу, что вы готовы присоединиться к нам! Изгоним иностранцев с нашей территории! Сотрём эту мразь в порошок! Пошли вон с наших рубежей! — с искажённым от злобы лицом закричал Андрей и плюнул в лицо злополучного азербайджанца.

— Мы тебе не ровня, молокосос, — услышал Спасский прокуренный бас сзади и заполучил толчок в спину.

— "Нашлись люди", — подумал он, распластавшись на полу.

Загудело от встряски тело, грызла обида за несправедливое страдание, но миссия ещё не была закончена, и Спасский зарычал:

— Тот, кто меня толкнул, — ренегат! Таких перво-наперво уничтожать будем!

— За такие слова получай, сволочь. Не ожидал я, что страна, победившая фашизм, породит выблюдков на вроде тебя! — прогрохотал всё тот же бас.

— На себя посмотри, урод, — с трудом выдавил из себя Спасский, понимая, что своими словами окончательно восстанавливает общественное мнение против себя.

Так и произошло. Замелькали перед носом кирзовые сапоги, подключились туфли самых разных размеров и стали выколачивать из тела парня нацистскую заразу. Ни один стон не вырвался из груди Спасского, ни один мускул не дрогнул на его лице. Из глаз у него потекли слёзы, и мужики подумали, что он плачет от боли, но тут была совсем другая причина, о которой догадался, разве что, только Белов. Через некоторое время Спасский перестал чувствовать пинки и пришёл к выводу, что, наверное, добрая четверть внутренних органов пришла в негодность.

— Убийцы! Нелюди! Такого человека загубили! Уматывайте отсюда, куски ворвани! — сквозь затемнённое сознание узнал Андрей голос Забелина. — Прости, Спас. Мы не видели, что тебя бьют. Мы на входе!

Очнулся Андрей в обезьяннике и долго не мог определить, где находится.

— Спас, как себя чувствуешь? — спросил Антон с соседних нар.

— Превосходно… А как мы здесь оказались?

— А как, по-твоему, попадают в КПЗ? — вопросом на вопрос ответил Забелин. Мелкое хулиганство, которое, по словам торгашей, спровоцировали мы. Митька на допросе у ментов, даёт показания.

— А Санька где?

— Санька уже, наверное, в деревне. К лучшему это. Я ему сам сказал, чтобы драпал со всех ног. Какой резон, если бы мы все здесь оказались?

— А Брынза?

— Вон он на полу дрыхнет. Он час назад у ментов был. Сказал, что бьют сносно, терпеть можно. Он им ничего не сказал.

— А что он должен был сказать?

— Да фиг его знает. Что-то, значит, должен… Ты мне вот что скажи, Спас. Какого чёрта ты из себя фашиста корчил? Какой, к чёртовой матери, из тебя фашист?

— Судя по тому, как ломит тело, — превосходный. Станиславский бы поверил.

— Что ещё за Станиславский? — спросил Забелин.

— Да так, деятель один. А если серьёзно, то я рад, что так всё вышло. Могло быть и хуже.

— Что может быть хуже? Сидим в "телевизоре", ты избит, вечером нас хватятся, праздник пропустим. Может, ещё чего добавить? — занервничал Забелин.

— Сидим за дело, я в прекрасной форме, почти все долги отдали, не допустили бойни, и утром, ну максимум в обед, нас выпустят, — отчеканил Спасский и расхохотался.

Проснулся Брынза и подсел к парням. Продрав кулаками склеившиеся глаза, заметил:

— Зашибись жизня. Когда все смеются, ты, Спас, мрачнее тучи сидишь. А сейчас плакать надо, а ты ржёшь. Чё к чему?

В камеру заглянул мент:

— Спасский, на выход.

— Тронете его, я вас по одному выцеплю, — сказал Забелин в потолок, как будто ни к кому конкретно не обращался, но мент, как обычно, принял сказанное на свой счёт и на всякий случай пустил в ход дубинку.

— Фамилия, имя, отчество? — придерживаясь установленного порядка, спросил милиционер, заполнявший какие-то бумаги.

— Эта информация засекречена, товарищ старший лейтенант.

— Я с тобой тут шутки шутить не намерен. Отвечай на поставленные вопросы, — равнодушно продолжил милиционер.

— Я, конечно, могу ответить, но если вам дороги погоны, лучше не спрашивайте. Я — федерал.

— А я — Майя Плисецкая.

— Если "Центр" узнает, что вы меня здесь держите, то Вы ей станете. Чекисты не любят, когда кто-то вторгается в их дела, — серьёзно сказал Спасский.

— Подоборзел народ. Всяких видел, но таких наглых ещё не встречал.

— Тюрьмы не обещаю, но из органов тебя выпрут, лейтенант. Ты мне задание срываешь. И ещё. Я тут перед тобой отчитываться не обязан. У тебя два выхода. Первый — позвонить по телефону, который я тебе сейчас дам. В этом случае получишь подтверждение насчёт меня и собственноручно поставишь крест на своей карьере. И, наконец, выход второй.

— Благополучный, — не выдержав, съязвил лейтенант.

— Нет, из-под печки. Ты начинаешь меня раздражать. В десять утра следующего дня я и мои товарищи должны быть отпущены. Не для того я учился в академии, чтобы люди, подобные тебе, вставляли мне палки в колёса. А теперь скажи, чтобы меня отвели. Надо выспаться… Вот телефончик.

Андрей взял со стола ручку, достал из кармана сотенную купюру и написал на ней первый пришедший в голову номер.

Лейтенант никуда не позвонил, и утром Спасский со товарищи был благополучно отпущен на свободу. Парни стали торопить Андрея по поводу немедленного возвращения в деревню, но он заупрямился, сославшись на то, что у него есть кое-какие дела в городе. Забрав с собой Митьку, Андрей поехал домой.

Пятикомнатная квартира встретила своего жильца настороженно. Родовое гнездо, где воспитывался и мужал Андрей, где из жидкого податливого металла разрозненных мнений, впечатлений, принципов и чужих идей формировались собственные взгляды, затвердевшие со временем в непоколебимые убеждения, — смотрело взглядом отца, отправившего сына в самостоятельную жизнь, а теперь разочарованного, что сын вернулся. Мебель, дорогие картины излучали не тепло домашнего уюта, а напахнули в его лицо холодом и сыростью оставленного людьми жилища. Дом не принимал Андрея, но и не отвергал его; здесь он мог сейчас с удобством перекантоваться, но жить, именно жить, не смог бы теперь никогда.