Марафон нежеланий - Катерина Ханжина

Я не помнила, моя это идея или просто чья-то красивая мысль. Но на фоне нашего вчерашнего путешествия она запульсировала у меня перед глазами, и я начала перечислять все фразы, которые мне хотелось прокричать в разные годы жизни. От «Я тебя ненавижу!» отцу до «Я хочу, чтобы ты любила меня!» маме. Потом каждую фразу я дополнила небольшим рассказом – перечитав их после эйфории, я увидела самое красивое из того, что я когда-либо писала.

За рассказами я провела целый день, даже не ходила на обед. Когда я шла на ужин, ноги были ватными, а голова кружилась – как будто меня отымел мой собственный текст. Но хорошо так отымел, старясь доставить и мне удовольствие. Я посмеялась, потому что так могла подумать Лина.

А Макс, заметив мой блестящий взгляд, сказал:

– У тебя сияют глаза и дрожат руки. На пляже не было тебя и Антона. Кажется, теперь я знаю, куда он ходит по ночам.

Я кинула в него бананом, а Антон сказал:

– Я слишком молодой для нее.

Тогда я запустила бананом и в него и слишком счастливо засмеялась.

– Это просто эйфория. Я целый день писала тексты, вернее, они сами писались. У вас нет такого?

– Ощущение как после бани. Вместе с телом очистился и разум, – сказал Сава. – Только у меня наоборот, пока совсем пусто. Не хочется браться за старое, а новое еще не созрело. Может быть, ночью, мне всегда легко пишется ночью.

– La nuit est… – начала Лина, но, видимо, не вспомнила ни одной песни или строчки из какого-нибудь простого стихотворения Жака Превера.

Сашка любил повторять: «Начинай учить французский по стихам Превера, а не Рембо».

Лина так и осталась молчать, добавив своему взгляду мечтательности. Как будто бы ночь так и должна заканчиваться – просто многоточием.

За это я любила наши разговоры – да, мы были немного эгоистичными и постоянно тянули на себя, прикладывая предыдущие образы и фразы, как маски на свое лицо, – но все воспринимали это нормально, как нормальным считалось лирично или загадочно промолчать, сказать что-то слишком философское, неправдивое или пафосное.

В первую неделю Адам ответил Насте:

– Если не философствовать, не разговаривать о нерешаемых проблемах с пафосом, не рассуждать о судьбе искусства – нам остаются только будничные разговоры, блеклые и бессмысленные. Разве кто-нибудь вспоминает, что говорил Кандинский о текущей погоде или обеде? Нет, все цитируют его «О духовном в искусстве». Надо говорить так, чтобы твои фразы врезались в вечность.

Прошло еще два дня без Адама. Занятия проводились по графику, но ощущались как вымученная необходимость, не более. И мы выполняли задания механически, не копаясь в себе.

На шестой день его отсутствия Тимур сдался и отменил вечернюю беседу, на которой мы должны были читать то, что написали после похода. Я очень расстроилась, потому что считала те рассказы самыми достойными из всего, что создала. А еще я боялась, что чем больше пройдет времени, тем менее талантливыми они мне покажутся.

Чтобы чем-то занять себя (новое после той вспышки не писалось), мы с Ритой пошли мыть посуду. Обычно мы оставляли ее в раковине, к утру ее кто-то отмывал. Лина говорила, что это те ребята, которые молча занимаются здесь – в качестве наказания за что-то они по ночам моют посуду. Не знаю, правда это или нет, но нас никогда не упрекали за оставленные грязные тарелки, поэтому уже на первой недели совесть перестала мучить, и мы спокойно в течение дня складывали их в раковину. Как-то в один из первых вечеров Рита попыталась помыть посуду за всеми, но Миша сказал ей, что дело художников – творить, а бытовые проблемы – не их забота. На самом деле я пошла споласкивать тарелки с подсохшим рисом и остатками бульона, чтобы немного побыть на их стороне, послушать, что говорят. Было заметно, что отсутствие Адама беспокоит не только нас.

Мы с Ритой уже перемыли всю посуду и заболтались о чем-то глупом – почему кожа на пальцах морщится от воды, как вдруг на склоне джунглей послышался шум. Чьи-то поскальзывавшиеся шаги, хруст веток и, кажется, бормотание. Через минуту из-за густой растительности к кухне прорвался Адам. Буквально прорвался – в этом месте не было тропы. На руках и ногах были следы от хлестких ударов веток, на шее темнели синяки, похожие на засосы. Правая ладонь была забинтована. Он посмотрел на нас затуманенным взглядом, и казалось, не узнал. Потом резким движением открыл холодильник и выпил половину полуторалитровой бутылки воды. Небрежно вытер щетинистый подбородок – капли воды продолжали капать с подбородка на грязную футболку. Он снова посмотрел на нас.

Я встретилась с ним взглядом, и мне показалось, что вижу его настоящего впервые. Когда мы приехали, он выглядел таинственно утомленным. Он гипнотически чаровал созданным образом и первым загадочным взглядом. Но когда мы привыкли к нему, его проницательные глаза уже не завораживали, а, скорее, понятно говорили с тобой. Но сейчас это был дикий зверь с черными горящими глазами и телом, пульсирующим от разрывающей его энергии. Встречаться с ним взглядом было страшно – колени подкашивались, сердце гулко ухало вниз, а потом взлетало и начинало биться в горле. Я подумала о том, как же повезет тому, кого он позовет к себе в домик в ближайшие дни.

Он кивнул и молча прошел в сторону домиков на их стороне.

Мы с Ритой, шокированные, остались стоять. С их стороны послышался разговор, но слова было тяжело разобрать.

Я прижала палец к губам и поманила Риту к краю домика. Мы осторожно выглянули – там стояли Тимур и Адам. Вернее, Тимур стоял, а Адам старался стоять изо всех сил, он почти обнимал дерево, прислонившись к нему лбом.

– Ты можешь уходить на сколько угодно, когда здесь никого нет. Но, блять, они платят деньги и по-щенячьи ждут тебя. Ты хочешь, чтобы было как тогда?

– Как тогда уже не будет. Ничего.

– А что будет? Чего ты сейчас хочешь?

– Помыться и выспаться.

Утром и днем мы не видели Адама, ребята даже стали сомневаться в том, что он вернулся. Тимур был очень раздраженный, когда утром рассказывал нам о самых кровавых перформансах. Он и обычно не очень любил, когда ему задавали наивные, по его мнению, вопросы и делали сладенькие комментарии творчеству «Джунглей». А сегодня просто взорвался, когда Лина спросила про их перформанс, когда они еще жили в Петербурге.

– Тимур,