Новый Мир ( № 3 2013) - Новый Мир Новый Мир

В углу у Татьян Степанны висела икона, перед которой она бухалась на колени и, осеняя себя двуперстным крестом, шептала молитвы — я тут же бежал к Татьян Степанне и, стараясь ее поднять, изо всех сил тянул ее руку вверх, потому что считал, что она упала и ее обязательно нужно поднять. Татьян Степанна ворчала и нехотя поднималась. Затем она жаловалась приезжавшим на выходные Егор Иванычу и Нин Васильне, что, дескать, я, окаянный, не даю ей помолиться. Если бы мне тогда объяснили, что она не падает, а молится, и что значит “молиться”, то я бы, безусловно, дал ей помолиться, потому что тогда еще не был пионером и не знал, какой вред и какое зло причиняет религия всему человечеству, в том числе и Татьян Степанне.

Перед домом был палисадник, в котором росла акация. Когда она цвела, мы со Светкой, дочерью дяди Андрея, тоже частенько живавшей у Татьян Степанны, ели “собачки”, казавшиеся нам очень вкусными. Светка была на год старше меня и грассировала, что, впрочем, ни ей, ни мне не мешало. Когда акация созревала и давала стручки, так как мы никогда не успевали съесть все “собачки”, то мы со Светкой ели стручки акации. Однажды за этим занятием нас застала Татьян Степанна. Она тут же взяла меня за руку и повела в дом, пообещав дать больше и вкуснее. На кухне она наложила мне полную тарелку гороховой каши — я чуть не расплакался. Обидно было, что Светку, которая всего-то на год старше, да к тому же и грассирует, она в дом не повела, — Светка осталась пастись у акации: ее грассирующий голос был слышен на кухне, и мне казалось, что она меня таким образом дразнит. Гороховую кашу я есть отказался, мотивируя тем, что это хотя и больше, но отнюдь не вкуснее, и что я такую размазню есть ни за что не буду, а хочу есть стручки акации, пока их все Светка не съела. Но обратно к Светке Татьян Степанна меня категорически не пустила.

Мы тогда много чего ели, чего вообще-то не едят. Кроме “собачек” и стручков акации ели клевер, хвою лиственницы и листья липы. Кстати, в Шуклине, правда, на другом конце, жила тетя Липа. Гораздо позже я узнал, что звали ее Олимпиада, а Липа — это сокращенно. Тогда же мне казалось, что ее так зовут в честь дерева липы, листья которой мы так любили есть. К тете Липе мы ходили в гости с Лешкой, младшим сыном дяди Вити, который был младше меня. У тети Липы мы пили чай с липовым медом и о чем-то с ней беседовали. Прежде чем к ней пойти, мы очень громко ставили об этом в известность Татьян Степанну, а потом, идя вдоль деревни, очень громко обсуждали между собой тот факт, что вот сейчас мы идем к тете Липе на другой конец деревни. На тот момент это было вершиной нашей самостоятельности, и мы по праву считали, что об этом факте должны были знать все, и если кто-то в тот момент выглядывал в окно, просто так или за козой глянуть, или узнать, не будет ли дождя, града, бури, урагана или еще чего-нибудь, то нам в этот момент казалось, что выглядывают из окна исключительно из-за нас, и это было очень приятно, потому что быть в центре внимания приятно всегда, а для нас тогда находиться в центре внимания всей деревни было равносильно вниманию всего мира, всей вселенной, галактики, а посему ходили мы к тете Липе с превеликим удовольствием. Когда однажды у тети Липы нам захотелось яблок, то тетя Липа пошла в сад и отломила от яблони две большущие ветки, усыпанные яблоками. Ветки были такие тяжелые, что нам пришлось их нести через всю деревню на плече, умаялись мы, к слову сказать, изрядно, но зато когда мы подходили к дому Татьян Степанны, как всегда, громко между собою переговариваясь, то и Татьян Степанна, и Светка, и все, кто в тот момент сидел на крыльце дома, так и ахнули, увидев, сколько яблок мы принесли.

Когда Татьян Степанна умерла, стояла холодная подмосковная весна, повсюду были сугробы снега. На похороны меня не взяли, чтобы не простудился. Потом ее младшая дочь тетя Маша смогла выйти замуж, потому что до этого жила с Татьян Степанной, так как все остальные давно разъехались, а она осталась ее доглядывать. Вскоре дом был продан на вывоз, то есть его раскатали по бревнам и куда-то увезли. А потом деревню Шуклино снесли и на ее месте проложили бетонку, по которой ездят большие грузовики и самосвалы и чего-то куда-то возят.

У Татьян Степанны был брат Федор, будущий дядя Федя. Жил он в соседнем Потаповском, откуда в свое время Татьян Степанну выдали в Шуклино. Дядя Федя был человек смекалистый, поэтому смекнул, что дальше жить в Потаповском нет абсолютно никакой необходимости. Когда он это смекнул, как раз неподалеку нашли большие месторождения фосфатов и решили построить для их переработки химический комбинат имени В. В. Куйбышева. Построили и стали на нем производить фосфоритную муку для удобрений, простой суперфосфат, серную кислоту, причем башенным способом, преципитат, силикагель, а также коллоидно-графитовые препараты. А вокруг химического комбината имени В. В. Куйбышева построили бараки для рабочих. Бараки ничьим именем не назвали. Дядя Федя переселился в барак, стал работать на химкомбинате и доработался до мастера. А потом его за что-то посадили, скорее всего, по подозрению, потому что через какое-то время выпустили. Не успели выпустить, а тут — война. Перед войной вообще любили сажать, очевидно для того, чтобы враг думал, что все сидят и одержать победу будет легко, — а тут — раз — и всех выпустили, так что враг просчитался — этот факт даже история не может опровергнуть!

А некоторых не выпускали. Вот, например, дядя Ваня, будущий муж тети Зои, на тот момент заезжий гастролер из Смоленской области, работал в поселке имени А. Д. Цюрупы водителем, а потом тетя Зоя от него понесла. Но тут дядя Ваня, недолго думая, взял и продал перед войной канистру государственного бензина “на сторону”, то есть получилось, что он эту канистру у государства украл, за что государство посадило его на восемь лет. Так всю войну и просидел (видимо, берегли его для резервного фронта, но он этому фронту так и не пригодился). Вернулся потом дядя Ваня к тете Зое, несмотря на то, что в Смоленской области оставалась законная жена с сыном, но ведь Смоленская область была во время войны оккупирована, а остававшиеся на оккупированных территориях не в чести были, да и к тому же у дяди Вани судимость, вот он решил лучше к тете Зое. Приехал, а там уже малец бегает лет восьми, сын, стало быть, Коля, будущий отец шестерых детей, что по московским меркам, а жил он, став взрослым, в Москве, уже было нонсенсом.

Не долго думая, понесла тетя Зоя от дяди Вани еще два раза. А посему построил дядя Ваня дом, какие в Смоленской области строят. Своеобразность дома заключалась в том, что он был собран из некрашеных бревен: дядя Ваня утверждал, что если дом покрасить, то он не будет дышать. Дети выросли, а Смоленская область перестала быть изгоем, и в один прекрасный момент были налажены контакты с первой семьей дяди Вани. Дети очень подружились со сводным братом и называли его Толька-летчик, потому что он был летчиком, в отличие от младшего сына дяди Вани и тети Зои, тоже Тольки, — он-то летчиком быть не собирался. Когда дети совсем выросли, тетя Зоя ушла от дяди Вани из дышавшего дома в пустовавший к тому времени не дышавший пятистенок, где пристрастилась гнать самогонку и гнала ее до самой смерти. Оставшись один, дядя Ваня стал очень подозрительным и считал, что все хотят его отравить, поэтому в дом никого не пускал, общаясь с соседями исключительно через забор и не общаясь больше ни с кем.

Но к дяде Феде это не имеет никакого отношения, потому что дядя Федя — брат Татьян Степанны, а дядя Ваня — муж тети Зои, дочери Ольги Степанны, и хоть отчества у Татьян Степанны и Ольги Степанны одинаковые, были они отнюдь не сестрами, а сватьями. А теперь я все-таки продолжу про дядю Федю, поскольку мне перед ним уже как-то неудобно.

Перед тем как дядю Федю посадили, а потом выпустили, жил он уже с женой и сыном Юрой. И еще жил у него Егор Иваныч, потому что станкостроительный техникум, в котором он успел отучиться один год, из-за начавшейся войны расформировали, а возвращаться в Шуклино из-за отсутствия перспектив ему не хотелось, да и надоело вечерами при лучине читать, поскольку электричества тогда ни там, ни в соседних деревнях не было. И когда дядя Федя предложил ему поработать токарем на химкомбинате, Егор Иваныч тут же согласился. На фронт Егор Иваныча не взяли по причине малолетства, а когда могли бы уже взять, то все равно не взяли, так как война подходила к концу и пока бы его выучивали разным военным премудростям, она бы уже к тому времени кончилась, как, впрочем, и произошло на самом деле. Могло бы, конечно, случиться так, что Егор Иваныча на фронт все-таки взяли бы, если бы в документах у него другая дата рождения стояла. А будь у него в документах третья дата рождения, то его могли бы не взять работать на химкомбинат. С датой рождения у Егор Иваныча все было непросто. Дело в том, что Татьян Степанна знала, какой из ее детей после какого или перед каким родился, но вот кто когда родился, она не знала, и, скорее всего, в документах это не отражалось. Рожали староверы, как правило, дома, а не в больнице, и кто там кого куда записал и, главное, когда, было не всегда понятно. Короче, знал Егор Иваныч, что он средний, и все. До поры до времени это никому не мешало. Но вот понадобились Егор Иванычу документы для поступления в техникум — хвать, а документов никаких нет и никто не знает, где они и были ли вообще. Долго ломала приемная комиссия над этим голову, а потом решили провести медицинское освидетельствование Егор Иваныча — ну, мол, медики, они умные, вот пусть и покажут, на что их ум способен! Обследовали медики Егор Иваныча так, обследовали сяк, а потом один из медиков, работавший по совместительству в другом месте ветеринаром, предложил определить возраст по зубам (он таким образом всегда возраст лошадей определял), другие же медики с этим предложением согласились, поскольку никакого контрпредложения выдвинуть не смогли. Таким образом был определен год рождения Егор Иваныча. “А дату, — сказали ему медики, — выбирай сам, какую хочешь, потому что нам это все равно, мы только за год ответственность несем”. У Егор Иваныча в детстве друг был, погибший при невыясненных обстоятельствах. Друг этот еще до своей гибели точно знал, когда родился, и своевременно сказал об этом Егор Иванычу, поэтому Егор Иваныч выбрал датой своего рождения день и месяц рождения погибшего друга. Вот ведь как бывает — выбери он другую дату, глядишь, и на фронт попал бы, и до Берлина дошел бы, а может и нет... не все ведь доходили... Старший брат его, будущий дядя Андрей, до Берлина, к примеру, не дошел, поскольку закончил войну в Венгрии и в Австрии, отзываясь позже об этих странах исключительно с восторгом: “Да... Вот это страны! — восклицал он. — Посмотришь, бывало, на небо — жарковато что-то, надо бы дождичка — глядь, а тут и дождичек, как по заказу. Или наоборот, нужно, чтобы солнышко вышло, так оно уже и выходит. Чудо, а не страны!”. Дядя Андрей ко всему подходил чисто с крестьянской точки зрения, потому что другого опыта у него к тому времени не было. А теперь я все-таки опять продолжу про дядю Федю, поскольку мне перед ним опять уже как-то неудобно.