Новый Мир ( № 3 2013) - Новый Мир Новый Мир

На фронт дядю Федю забрали не сразу: сначала его какое-то время с такими же, как он, обучали строевой подготовке. Обучение проходило во дворе школы номер два, и Юра, его сын, ходил смотреть, как его отец марширует, поворачивается налево и направо, ложится, приседает, бежит по кругу рысцой и т. п. Юра приходил к школе не один, а с соседскими ребятами, которые тоже любили смотреть на строевую подготовку, потому что и их отцы в ней участвовали, да и потом, где еще такое увидишь — разве что в кино, а в кино они могли ходить исключительно на детские сеансы, на которых про строевую подготовку не показывали.

Пока дядя Федя маршировал, жена его, Маша, ходила беременная вторым сыном Сережей. Однажды она проходила невдалеке от железнодорожного моста, как вдруг налетели немецкие самолеты и стали мост бомбить. Маша испугалась до такой степени, что Сережа родился с нарушением функций мозжечка, что выражалось в его не совсем связанной, слегка заторможенной речи.

Вообще, война впрямую города не коснулась, но отдельные налеты вражеской авиации были, да еще окопы противотанковые на всякий случай рыли, да еще как-то в лесу Егор Иваныч нашел настоящий немецкий парашют из белого шелка. Найдя его, он испугался и убежал, о чем впоследствии очень сожалел, считая, что если бы не испугался и не убежал, а принес парашют домой, то можно было бы из него столько одежды всем нашить, да еще из чистого шелка, — семья жила небогато. Оно, конечно, похоже что так, да только, видимо, нахождение в доме вражеского парашюта, пусть даже из чистого шелка, могло иметь в то время очень серьезные последствия, так что сожалел об этом Егор Иваныч, видать, совсем напрасно.

А дядю Федю тем временем отправили воевать. Пока он воевал, Маша родила Сережу и вскоре умерла. И тогда дядя Федя овдовел. Но не такой он был человек, чтобы унывать, тем более что путь его лежал прямехонько через Украину. И привез он после войны оттуда вторую жену, будущую тетю Любу. Детей у тети Любы не было, и стала она матерью Юре и Сереже, и вырастила их, а также их детей, можно сказать, своих внуков, а вот до правнуков дожить не успела, как, впрочем, и дядя Федя.

Тетя Люба была украинкой, то есть хохлушкой, как говорили в народе. В народе вообще было принято говорить “хохол” и “хохлушка” вместо “украинец” и “украинка”. Доходило до курьезов: когда одна заезжая иностранка, будучи в Москве в гостях у Коли, старшего сына тети Зои и дяди Вани, услышав несколько раз из уст Нины, жены Коли, слово “хохол”, бывшее ей непонятным, взяла и спросила: “Нина, будь любезна, объясни мне, пожалуйста, что значит „хохол”?”, Нина подумала и ответила: “Хохол — это хохол!” Больше заезжая иностранка ее не спрашивала, поскольку ей стало ясно, что “хохол” — это “хохол” и дополнительно объяснять ничего не надо. Справедливости ради нужно сказать, что не следует обвинять Нину в нежелании поделиться информацией с заезжей иностранкой, тем более что информация эта была не секретная. Дело в том, что Нина просто не знала, что “хохол” — это “украинец”, а “хохлушка” — это “украинка”, для нее эти понятия существовали раздельно друг от друга, хотя я подозреваю, что понятия “украинец” и “украинка” для нее не существовали вообще.

Тетю Любу “хохлушкой” или “украинкой” никто не звал. Все ее звали просто “теть Люб”. Она была хозяйственной и аккуратной: каждая вещь у нее имела свое место, в отличие от традиционного бардака в русских семьях, в которых для того, чтобы что-нибудь найти, нужно было как следует поискать, нередко подняв все вверх тормашками. Не все, конечно, так жили, но все-таки в основном.

Тетя Люба и дядю Федю к порядку приучила, и это ему очень понравилось, тем более если учесть, что жили они сначала вчетвером в однокомнатной квартире, а потом в двухкомнатной, но зато в центре города, в двух шагах от центральной площади с памятником Ленину, который всегда стоял на ней с протянутой рукой и не шевелился, сколько бы мы его ни дразнили.

Еще тетя Люба готовила необычайно вкусно для нашей местности. Нет, я отнюдь не хочу сказать, что в нашей местности готовили невкусно, я хочу только повторить, что тетя Люба готовила необычайно вкусно. То, что она готовила, перечислять не буду, потому что все равно никого не переубедишь. Это вон Гоголь во всех своих сочинениях постоянно перечислял, кто что где ел и в каком количестве, наверное поэтому его заживо похоронили, чтобы прекратил издевательства над желудками читателей, постоянно выделявшими в большом количестве желудочный сок при чтении хотя бы основных его произведений. Остановлюсь лишь на том, что запомнилось: печеночный паштет и треугольники из песочного теста, заправленные самодельным мармеладом, и еще вишневая наливка, которую нам не давали, — наш удел был лимонад “дюшес” или “ситго”, как говорила грассирующая Светка.

Центральное расположение квартиры дяди Феди и тети Любы предполагало обязательные сборища у них многочисленных родственников дяди Феди, так как родственники тети Любы продолжали проживать на Украине. Собирались на майские и на октябрьские после прохождения с поднятыми плакатами в колоннах добровольно-принудительных демонстраций под окнами квартир дяди Феди и тети Любы с проходом по центральной площади мимо трибуны перед неподвижным памятником Ленину и возвращением с опущенными плакатами гурьбой по соседней улице.

А потом вваливались в квартиру дяди Феди и тети Любы и, посидев в коридоре на кожаном диване, на котором в свое время ночевывал Егор Иваныч, проходили к столу. Ели, пили, говорили, а иногда пели про молодого коногона, которого несли с разбитой головой. Дядя Федя никогда не пел, потому что, наработавшись всю жизнь в шумном цехе с вредными условиями труда, слышал плохо и часто громко переспрашивал: “Ка?” Я раньше думал, что это за “Ка?” такое непонятное, пока мне не разъяснили, что это сокращенное “Как?”, в смысле “Что вы говорите?”. Так что, если необходимо кого-то о чем-то переспросить, достаточно сказать просто “Ка?”. Дядя Федя, кстати, тоже готовить умел, и весьма даже неплохо, по-видимому, тетя Люба его научила. Он очень рано вышел на пенсию из-за работы на вредном производстве и иногда сиживал со мной, когда ни баба Дуся, ни тетя Лиза, ни тетя Нюра, ни тетя Маша, ни многие другие по каким-то причинам посидеть со мной не могли. Вот он и сидел, дожидаясь, когда придет с работы тетя Люба, а поскольку она не была связана с вредным производством, то работать ей было и работать. Пока мы ждали тетю Любу, дядя Федя варил мне суп и кормил меня им. Когда надо было дохлебать остатки, он научил меня есть по-рабочему, как он говорил. Надо было взять двумя руками тарелку с супом и выпить, обязательно громко хлюпая при глотании, через край и жижу, и то, что в ней плавало. После этого надо было громко сказать “А-а-а!”. Мне этот процесс ужасно нравился, и суп я съедал до последней капли жижи. В других обстоятельствах я обязательно демонстрировал присутствующим, как едят по-рабочему, но восторг это вызывало только у меня, хотя я каждый раз всем рассказывал, кто меня этому научил.

Когда мы собирались у дяди Феди с тетей Любой, по-рабочему почему-то никто не ел, хотя я всех пытался подначить, но меня никто не слушал, потому что взрослые никогда не слушают детей, что, впрочем, зря. Еще не ели сыр, который в обязательном порядке нарезался ломтиками и клался веером на тарелку, но к нему никто не притрагивался, и он лежал, загибая потихоньку углы кверху, и потел. Чтобы спасти положение, Юра с женой всегда приводили с собой детей: старшего Андрюшку и младшего Алешку. Андрюшка был серьезен, сосредоточен и молчалив, хотя говорить уже умел. Своим молчанием и серьезно-сосредоточенным поеданием колбасы он, видимо, хотел показать свою будущую солидность, и это ему, кстати, вполне удавалось. Алешка был улыбчив и разговорчив, но так как он разговаривать еще не умел, то и не разговаривал, но видно было, что хотел, вероятно поэтому и улыбался. Алешка был единственным, кто любил есть сыр, поэтому он всегда спасал положение в отношении сыра в любой компании.

Однажды Нин Васильна сказала, что Юра женится и что он с женой приедет к нам и будет свадьба. И они приехали — два застенчивых худосочных очкарика, так как оба уже работали инженерами, а инженеры, как правило, были застенчивы и худосочны, потому что мало получали, а очкариками были потому, что приходилось много работать глазами. Так вот, приехали они, Нин Васильна посадила их за стол, налила им щей с мясом (она всегда всем наливала щей с мясом), а также по рюмке водки. Молодожены застенчиво улыбнулись, сказали разом “Спасибо!”, выпили по рюмке водки, съели щи с мясом, еще немного застенчиво поулыбались, попрощались и уехали. “А свадьба? — подумал я, — где обещанная свадьба?” Я ведь думал, что будет свадьба, какая бывает по-настоящему. А настоящая свадьба, это когда выносят из комнаты всю мебель, ставят столы, стулья и табуретки (если своих не хватает — берут у соседей), стелят на столы скатерти, а на них ставят всякой снеди и самогона, в углу сидит баянист и все время что-то играет, если не выпивает, потому что ему периодически подносят. Во главе стола сидят жених и невеста, все пьют, закусывают, кричат периодически “Горько!”, молодожены целуются, им высказывают разные пожелания, сначала “любви и счастья”, потом “взаимной верности”, а по мере продвижения веселья желают им уже “лечь вдвоем, а встать втроем”. А баянист все играет и играет, а ему все подносят и подносят, а гости все пьют и веселятся и иногда даже закусывают, потому что выпить можно сколько угодно, а закуска действует на организм ограничительно. Затем, когда веселью уже тесно в комнате, все, в том числе и баянист, который уже в состоянии играть лишь два аккорда попеременно, выходят на улицу, причем обязательно заасфальтированную. Асфальт нужен для того, чтобы по нему шаркать подошвами под ритм частушек. А вот и частушки пошли под шаркание подошв. В частушках обычно женщины лидировали, правда, почему-то считалось, что частушки на свадьбах поют в основном разбитные разведенные молодухи, но это, конечно, не так — разбитных разведенных молодух в таком количестве никогда нигде не было, так что пели все, а особенно те, кто поголосистей, то есть пописклявей. Частушки были разными по содержанию, самой расхожей была “Ой ты, милка моя, шевелилка моя, шевелишь все, шевелишь, мне пощупать не велишь!”, а затем все хором подтягивали: “Ух ты, ах ты, все мы космонавты, ишь ты подишь ты, что ж ты говоришь-то!”. По мере продвижения свадьбы текст частушек постепенно менял характер. Так как баяниста забывать не полагалось, то перед ним выплясывала очередная не обязательно разбитная разведенная молодуха и, шаркая под ритм частушки подошвами по асфальту и маша перед носом баяниста платочком из стороны в сторону, затягивала: “Гармонист, гармонист, положи меня под низ, а я встану, погляжу, хорошо ли я лежу!” — и опять все вместе хором: “Ух ты, ах ты, все мы космонавты, ишь ты подишь ты, что ж ты говоришь-то!”. Не забывали и сельских тружеников, им посвящалось следующее: “Полюбила тракториста и, как водится, дала — всю неделю сиськи мыла и соляркою ссала!” — и опять все вместе хором: “Ух ты, ах ты, все мы космонавты, ишь ты подишь ты, что ж ты говоришь-то!”. Если привести слова частушек, которые исполнялись затем, то понадобятся, в основном, многоточия. После частушек все начинали парами продвигаться в направлении сараев, и даже некоторые пары до них доходили. Ну а если кто-то что-то (или кого-то) не поделил, то того били, а наутро битые залечивали свои раны недопитым самогоном. Вот это, я понимаю, свадьба! А тут... ни “ух ты” тебе, ни “ах ты”...