Шкловцы - Залман Шнеур

Очередь дошла до Лейбы-горбуна. Он увиливал как мог. Но отделаться ему не удалось. Ведь старосты «Сеймейх нейфлим» — Ичейже, сын Зямы, и Хоне, сын даяна — были молоды и не жалели усилий. У обоих были длинные выносливые ноги: не сегодня, так завтра; не завтра, так послезавтра. У обоих было одно на уме: не давать спуску! Процентщик Лейба-горбун обязан подписаться на ежемесячный взнос в кассу «Сеймейх нейфлим»!

И вот однажды они застукали Лейбу-горбуна прямо во время обеда, когда Гершка-умник, учитель русского, давал урок Зельдочке и Уриному сыну, который уже учит Пятикнижие. Понятное дело, что без помощи Файвки тут не обошлось. Именно он сообщил о том, когда Лейба-горбун дома, когда с ним можно потолковать напрямую. Получив эти сведения, Ичейже, единственный сын дяди Зямы, и Хоне, сын даяна, ворвались в дом Лейбы-горбуна, как ливень в сукку.

Лейба-горбун опять стал выкручиваться. Не доев жаркое, вдруг принялся благословлять и при этом тянуть «Нейде лехо»[167], как сказки «Тысяча и одной ночи». Попробовал даже отделаться от старост, как однажды отделался от Гитки-вдовы, своими «ну-ну» да обрывками благословений на святом языке. К примеру:

— Ох, ну! Зейнейну парнесейну вехалкелейну вехарвихейну[168] (Паси нас и поддерживай нас, чтобы у нас были пропитание и достаток), ох-ох…

Это значит: посмотрим… вы же видите, человек занят… в другой раз…

— Ну-ну, лей лидей матнас босор водом велей лидей халвосом (Чтобы не нуждались мы в благодеяниях и одолжениях людских), ох-ох!

Это значит: зачем же я буду вам одалживать?.. Всевышний вам и без меня поможет…

Однако Лейба-горбун жестоко просчитался. Перед ним была не баба в лохмотьях вроде Гитки. Депутаты «Сеймейх нейфлим» были людьми опытными. Что Ичейже сын Зямы, что Хоне, сын даяна, прикинулись, будто они ни слова не понимают по-древнееврейски. Они стали с глупым видом таращиться на Лейбу-горбуна с его тарабарщиной на святом языке. А потом… Можно подумать, будто они сговорились.

— Благословляйте, благословляйте, реб Лейба! — говорит Ичейже и подмигивает своему кузену Файвке.

А Хоне, сын даяна, смотрит в потолок и прибавляет:

— Ничего, реб Лейба, время у нас есть. Мы подождем.

Видит Лейба-горбун, что ему не выкрутиться, и проделывает все свои благочестивые штуки по-быстрому. Он начинает глотать благословения, как горячую лапшу: плюм-плюм-плюм — на вдохе, мням-мням-мням — на выдохе… Утирает усы и бороду краем скатерти и просит старост пройти в соседнюю комнату, за ситцевую занавеску, как можно дальше от учительских глаз и Файвкиных ушей.

Что там происходит и что за разговор ведется за занавеской, Файвка не знает. Он знает только, что в полутемной комнатке, где стоит большой сундук с залогами, четверть часа не смолкает глухое гудение трех раздраженных голосов. Потом старосты «Сеймейх нейфлим» выбежали из-за занавески как побитые. С Ичейже, Файвкиного кузена, градом лил пот. Уже взявшись за ручку двери, он громко сказал своему приятелю Хоне, сыну даяна:

— Видал? Экий мерзкий горбун?!

И, выходя, хлопнул дверью.

У Зельдочки от стыда на глаза навернулись слезы. Гершка-умник засопел своим мясистым носом и стал грызть ногти. А сам реб Лейба совершенно спокойно выбрался из-за занавески, бормоча себе под нос и скрежеща своими «с», точно иглами по стеклу:

— Салуны!.. «Сеймейх нейфлим», смех один. Тоже мне дусеспасители! Господа попросайки. Только пароску гросей. Смендрики[169] заботливые. Насли дурака…

С этого дня в Шклове пошли разговоры о том, что с Лейбой-горбуном пора посчитаться. А тем временем молодые старосты выпускали пар, понося процентщика и поливая его грязью. Никогда еще не было слышно столько смеха, столько непристойных историй о Лейбе-горбуне, о его каменном доме, о его жене… Разве неизвестно, что Башева его терпеть не может, этого паука? Разве неизвестно, что она частенько бегает к Алтеру-часовщику, к тому самому прыщавому холостяку, чья мастерская стоит по соседству с бакалейной лавкой Лейбы-горбуна? А ведь Алтер-часовщик набивался в женихи к Башеве, да процентщик встрял между ними… Зачем еще ей бегать в его лавку? Неужели у Лейбы-горбуна столько часов и все неисправные?.. Ясное дело, зачем…

Тут сплетники благочестиво потупляли глаза и начинали шушукаться, чтобы Файвка ничего не услышал. Однако Файвка навострял уши: какой еще часовщик? Тот, у которого на рынке лавка с большими окнами и развешанными по стенам часами? Тот коренастый молодой человек с угрями на лбу и плешью в густых волосах? Тот самый?..

У Файвки щемило сердце. Он нащупывал в кармане сливовую косточку-талисман, память о Башевиной доброте. Но это мало помогало. Плешь Алтера-часовщика не шла у Файвки из головы…

Потому-то Файвка так сильно радовался, когда разговор переключался на самого Лейбу-горбуна, когда его поднимали на смех, когда о нем с недобрыми усмешками рассказывали, что… Ясное дело… А то вы не знаете?..

Ичейже, сын Зямы, к примеру, говорит:

— Все знают, что Лейба-горбун всю жизнь носит кожаные штаны…

— Кожаные?

— Что ж… такие не просидишь.

— Да нет, — не верит обрадованный Файвка, — он носит такие… из черной материи. Как приютские…

— Да что ты знаешь! — машет на него рукой Ичейже с серьезным выражением лица. — Может, спереди — да. А весь зад у них из кожи, говорю тебе. Только под капотой не видно.

Во время чаепития в доме Ичейже Хоне, сын даяна, рассказал такую историю:

— Послушайте! Однажды ночью приезжает к Лейбе-горбуну гость. Его родственник. Говорит ему горбатый: «Ну, поужинать ты уже наверняка поужинал, чая уж и подавно напился. Проэкзаменуй-ка лучше моего сына и подари ему копейку».

Зеленоглазая молодая жена Ичейже так и покатилась со смеху, а у Файвки от смеха аж в боку закололо. Но это было еще не все. Хоне, сын даяна, изобразил, как Лейба-горбун учит своих детей ходить по улице:

— Когда вы ходите, — так процентщик наставляет своих Зельдочку и Хаимку, — ходите по-селовесески. Ступать подосвами надо ровно, надо, потому сто каждый саг стоит денег. Нельзя саркать каблуками, потому сто каждый сарк стоит денег.

— Вот они и ходят у него тихо, как кошки в чулках, — подхватывает Ичейже, — как в Тишебов на кладбище…

— Когда вы увидите в лавках сто-нибудь хоросее, — продолжает Хоне, сын даяна, — отворачивайтесь. Жачем без толку глажеть? Все это, стобы деньги выманивать… Вот, например, висят у Алтера-сясовсика серебряные сясы в окне! Это все, стобы выманить пароску гросей. Вы думаете, он вам угодить хосет? Нет — все пароска гросей!..

— Ай, парочка гросей!

— Только пароска гросей…

— Куда он прячет свои проценты?

— В горб.

— Полный горб пятачков.

— Гривенников.

— Золотишка, поговаривают.

— Пора ему этот горб намылить!

— Пусть попомнит «Сеймейх нейфлим»!

— Ну!

— Ну-ну…

И час мести настал. Он настал в середине зимы.

Как магид начистил ему морду

пер. И.Булатовского

Среди зимы в Шклов приехал магид Шолем-Меир Пискун. Кудрявый пожилой человек с приплюснутым носом и гугнивым голосом. Говорят, что когда-то, во времена Смоленскина[170], он был маскилом, знатоком ивритской грамматики. Потом сделался набожным и начал произносить богобоязненные проповеди в бесмедрешах.

Но от своей Гаскалы так и не сумел полностью отказаться. Подмешивал все время в проповеди все, что душе угодно. До птичьего молока включительно!.. Гаграфия — гаграфию, филесуфия — филесуфию, гиметрия — гиметрию. И про то, как живут звери и птицы, и про то, что в Варшаве родился человек с птичьей головой… И про то, как Земля вертится, и про то, как «гуморы»[171] движутся по жилам… И каким «техническим гением» обладал тот еврей Веселиил[172], который построил Скинию… И про бессмертие души, в котором теперь убедились даже величайшие исследователи, ученые и мудрецы народов мира. Ибо сожженный клочок бумаги, и тот не исчезает без следа… И доказательством тому… В общем, в ход шла вся та наука, которой Зелиг Слонимский[173] набивал свою варшавскую «Хацфиру»[174] во времена Александра Третьего вместо запрещенной тогда политики. У пожилых Шолем-Меир слыл до некоторой степени вольнодумцем, зато молодые его как раз очень уважали.

Как только гугнивый магид Пискун объявился в местечке, старосты «Сеймейх нейфлим» нанесли ему визит на постоялом дворе, где он остановился, и почтили его дорогими папиросами. Кроме того, Ичейже пригласил магида отобедать к себе домой, а вместе с ним и своего товарища Хоне, сына даяна.

О чем они там беседовали втроем за обедом и после обеда — этого никто не знает. Однако из объявлений, расклеенных на медных рукомойниках в бесмедрешах, выяснилось, что… «с помощью Всевышнего, благословен Он, во вторник, день во всех отношениях благоприятный[175], после минхи проповедник справедливости[176], обличитель во вратах[177] реб Шолем-Меир Пискун, просветитель, наставник и магид из святой общины Могилева, возвысит свой глас в Старом бесмедреше святой общины Шклова…»