Шкловцы - Залман Шнеур

О чем они там беседовали втроем за обедом и после обеда — этого никто не знает. Однако из объявлений, расклеенных на медных рукомойниках в бесмедрешах, выяснилось, что… «с помощью Всевышнего, благословен Он, во вторник, день во всех отношениях благоприятный[175], после минхи проповедник справедливости[176], обличитель во вратах[177] реб Шолем-Меир Пискун, просветитель, наставник и магид из святой общины Могилева, возвысит свой глас в Старом бесмедреше святой общины Шклова…»

— Хакивце…[178] — гласило далее объявление, написанное синими чернилами красивым раввинским почерком на витиевато ученом маскильском святом языке. — Сбирайтесь, дети Иаковлевы, дабы внимать новейшим и чудесным толкованиям нынешнего недельного раздела, которые сладчайший из проповедников народа Израилева изречет перед лицом собрания, и дабы услышать о вещах, горе зиждущихся. Да станут речи его услаждением внемлющих и да пребудет с ним благословение.

Обычное объявление о проповеди. Но в доме дяди Ури знали, что Старый бесмедреш был избран для проповеди только потому, что в нем молится Лейба-горбун и что в нем-то «проповедник справедливости» реб Шолем-Меир Пискун из Могилева «начистит Лейбе морду». Только — тсс! Тихо! Об этом ни слова…

Файвка был сам не свой от радости, предвкушая, как Лейбе-горбуну «начистят морду». Он представлял себе это так: могилевский магид с приплюснутым носом вскарабкается на Лейбу-горбуна и начнет тереть ему под бородой мелким песком, точь-в-точь как Песька-служанка проделывает это с медным самоваром накануне праздников. Ему страсть как хотелось присутствовать при этой увлекательной сцене и наконец увидеть, как месть настигнет мерзкого горбуна. Файвка упросил тетю Фейгу, чтобы она отпустила его послушать магида. Это было совсем не трудно, потому что тетя Фейга сама страх как любила сходить послушать какого-нибудь магида и была рада тому, что в этом ее мальчик, который учит Пятикнижие, пошел в нее.

Когда во вторник после минхи[179] Файвка прибежал из хедера в Старый бесмедреш, ему пришлось протискиваться между людьми. Бесмедреш был полон. Стояли на биме и вокруг орн-койдеша. С женской галереи[180] из-за почерневшей деревянной решетки выглядывали кончики носов, лбы, любопытствующие глаза и локоны париков, косынки и платки, девичьи косы и женские подбородки.

Прежде всего Файвка взглянул, сидит ли Лейба-горбун на своем обычном месте рядом с голландкой. Да! Лейба-горбун здесь. Он медленно качает головой и поджаривает горб на горячих гладких изразцах. Горбун только наполовину снял овчинный, с высоким воротом тулуп и сидит на нем. Боится, как бы у него не украли это овчинное сокровище. Сидит он себе в своей коричневой капоте из чертовой кожи на приспущенном тулупе, словно кривой орешек в плюске, прислушивается, прикладывает ладонь к уху и прищуривает один глаз, потому что Пискун, могилевский магид, уже начал проповедь. Это значит, реб Лейба ни о чем не подозревает. Не знает о том, что ему тут приготовили…

Файвка с трудом протиснулся еще немного, чтобы видеть одновременно и магида, и горбуна. И вот он видит: наверху, перед орн-койдешом, за красным штендером, в талесе и ермолке, стоит и гнусавит Шолем-Меир Пискун. По обеим сторонам от орн-койдеша его стерегут старосты «Сеймейх нейфлим»: Ичейже, единственный сын дяди Зямы, и Хоне, сын даяна. Оба глаз не сводят с магида, чтобы тот сдержал слово и «начистил морду» кому следует…

Удивляется Файвка: как же это «проповедник справедливости» Шолем-Меир Пискун дотянется с орн-койдеша до печки, которая у самой двери, чтобы «начистить морду» процентщику Лейбе-горбуну? Далековато будет! Или, может быть, ему посреди проповеди придется пройти сквозь толпу, чтобы с горстью песка залезть на горбуна и начистить ему морду?.. Наверняка что-то в этом роде. Так или иначе, до Лейбы доберутся…

Однако пока что до «чистки морды» еще очень далеко. Пока что магид Пискун увяз в стихах, которые, по его словам, куле мукше[181]. Он берет обычный стих из Притчей, который ребе в хедере объяснял им так просто и понятно (например, такое легкое место, как лех-эл-немое оцл[182] — ступай к моли, ты, лентяй!), и ломает его, и крошит его, а потом встает над обломками и гугнит, и утверждает, что стих этот куле мукше… То есть что каждое слово непонятно. Здесь полно трудностей… Лежит этот стих искалеченный, разодранный, и из прорех его сыплются толкования и премудрости Шолема-Меира Пискуна, Могилевского магида, «привратника обличения».

Так и не сжалившись над распоротым стихом и не заштуковав его, Шолем-Меир бросается к Мидрашу[183], от Мидраша — к Геморе, а от Геморы возвращается к царю Соломону[184]. Мидраш у магида «утверждает», Гемора «настаивает», а царь Соломон «заключает»… Вот, к примеру, Гемора «утверждает» у Шолема-Меира Пискуна, что беад шолеш авейрес[185], за три прегрешения женщины умирают во время родов: за то, что не отделяют халу, за то, что не благословляют свечи, и за то, что не воздерживаются во время нечистоты[186]. Магид гугнит, он то тянет, то обрубает суровые слова, говорит то звонко, то нараспев, медленно и устрашающе, точно набат, который разносит дурные вести. Ой, бам-бом и бим-бом… При этом он смотрит наверх, на женскую галерею, где стоят женщины, отгороженные почерневшей деревянной решеткой, точь-в-точь — козы в загоне. Звенящие, протяжные «н» в речи гугнивого магида придают его голосу еще больше сходства с набатом:

— За три-н пре-н-гре-н-шения… уми-н-рают женщины…

Услышав эти погребальные звуки, ни о ком не будь сказано, старухи льют слезы ручьем, а у бледных как мел молодух расширяются глаза. То тут, то там вырывается приглушенный женский вздох или возглас ужаса. Видит гугнивый Шолем-Меир, что слабый пол уже совсем расстроился — хватит его мучить, и обращает свой приплюснутый нос к мужской аудитории, при этом его выпученные глаза начинают моргать и посверкивать, как у козла, который через забор цапнул капусты в чужом огороде:

— Мидраш, однако, утверждает и говорит так…

Он перчит толкованиями, заправляет лучком комментариев, солит все глубокими мыслями, вынесенными из Могилева и старых завалявшихся номеров «Хацфиры». И так долго, так щедро, что в итоге впадает в гаграфию.

Уже само слово гаграфия поражает слух собравшихся. Но прежде чем они успевают перевести дух от такой учености, Шолем-Меир Пискун делает потрясающее открытие: Оорец агуле кибейце. Земля, то есть, круглая, как яйцо. Именно так и не иначе! Ничего круглее яйца, он, конечно, не мог найти. Это бы еще ладно. Но то, что он выговаривает в свой приплюснутый нос с раздутыми пузырем ноздрями, сплошь пронизано «н»:

— Оо-н-рец а-н-гуле ки-н-бейце… Зе-н-мля кру-н-гла ка-н-к яй-н-цо…

Файвка замечает, что все собравшиеся захвачены этой высокой наукой. Нетерпение проявляют только двое: Хоне, сын даяна, и Ичейже, сын дяди Зямы. Оба стоят как на углях. Ичейже даже делает магиду знаки, сперва бровями, потом пальцем. Файвке ясно, что так Ичейже напоминает магиду об их договоренности… Напоминает о дорогих папиросах и хорошем обеде…

Однако Шолем-Меир Пискун, этот проповедник справедливости, обличающий во вратах, уже перешел к обращению «гуморов» в человеческом теле и забыл обо всем на свете и об Ичейженом обеде в том числе. Гуморы, говорит Шолем-Меир, крутятся в человеке, как колесики в часах. Точь-в-точь. Заводит человек часы, говорит Пискун, и часы идут. Кончается завод — часы останавливаются. Часы, говорит Шолем-Меир, нуждаются в заводе, а человек — в куске хлеба… Поэтому он надеется, что святая община Шклова не забудет сегодня завести часы… Не забудет, что ему, Шолем-Меиру Пискуну, тоже нужен кусок… И надеется, что «ка-н-ждый что-ни-н-будь поло-н-жит на блю-н-до для по-н-жер-н-тво-н-ваний».

Но тут у старост «Сеймейх нейфлим» лопнуло терпение. И Ичейже, и Хоне, сын даяна, протиснулись к орн-койдешу и стали строить магиду угрожающие рожи. Хоне, сын даяна, не мог сдержаться и начал покашливать. А когда магид Пискун посмотрел на Хоне, тот отчетливо показал ему пальцем в сторону печки… Тут только Шолем-Меир сообразил, что забрался слишком далеко, и начал загибать проповедь в другую сторону и нападать на людей, тех людей… тех, которые… То есть он ведь уже напоминал шкловской общине о блюде для пожертвований и о куске хлеба… Разве ж он, Шолем-Меир Пискун не знает, что шкловцы славятся своей благотворительностью и гостеприимством, что они жертвуют людям ученым, отдают последний двугривенный магиду… Но что из того? Есть среди них и такие, которые целыми днями сидят, учат Тору и молятся, а когда дело доходит до того, чтобы записаться в братство «Сеймейх нейфлим», в братство, которое всецело посвятило себя беднякам и обедневшим, или когда дело доходит до того, чтобы пожертвовать магиду, который должен выдать замуж свою дочь…