Шкловцы - Залман Шнеур

Файвка, к своему большому удивлению, обнаружил, что реб Лейба действительно похож на это животное. Тонкие ноги реб Лейбы в теплых, тупоносых бурках, которые он носит зимой, выглядят точно так же, как эти нераздвоенные, широкие лапы. И так же торчит горб под вытертой, бурой капотой из чертовой кожи. И такая же черная тоска стоит в глазах реб Лейбы, пока он хлебает молочный крупник, и нижняя губа так же отвисла… Нет и в помине той жадности, с которой он раньше поглощал обед, пережевывая «слабыми жубами» телятину с хреном… Ой-ёй-ёй, он действительно пережевывает жвачку!

Со страхом начал Файвка присматриваться, как ест Лейба-горбун: ну тютелька в тютельку — верблюд!.. Гнусавый магид прямо заколдовал его. Должно быть, он опасный человек, этот «проповедник справедливости».

От своей коммерции процентщик все же не отказался. Чернявый, цыгановатый Клим-плотник в своей ватной поддевке, со своими нарочитыми поклонами в пояс, стал часто заходить в каменный дом. С тех пор как реб Лейба ослабел ногами, преданность Клима только возросла. То принесет в заклад тулуп, то серебряную цепочку, то красивую цветную хустку. Тайком показывает все это реб Лейбу за ситцевой занавеской в задней комнате. Как раз там, где стоит большой окованный сундук с закладами. Там они шепчутся, тихо торгуются. Звенят монеты. Потом занавеска всколыхнется, и Клим-плотник выходит, нагибая кудлатую голову, чтобы не удариться о притолоку. За ним, как букашка, выползает Лейба-горбун и — кашляет. Клим смотрит по сторонам горящими воровскими глазами и кланяется в пояс, сначала Лейбе-горбуну, потом Гершке-учителю. Гершка-умник чувствует себя польщенным от того, что такой здоровенный мужик так подобострастно ему кланяется, и с большим апломбом отвечает досвиданье на чистом русском языке.

А у Файвки, напротив, сжимается сердце, когда он видит медвежьи глазки Клима. Файвка боится Клима. Чудно, что такой человечишка, как Лейба-горбун не боится целыми днями торчать наедине с мужиком в задней комнате. И что с того, что Клим кланяется реб Лейбе, а тот еле отвечает и вздыхает с презрением, будто хочет сказать: «И как же от тебя отделаться!» Такая смелость и уверенность в себе нравятся Файвке. Но подобострастие Клима ему совсем не нравится. Как-то нет доверия к мужику.

Один раз Файвка даже услышал, как Башева говорила реб Лейбе, чтобы он… чтобы он поменьше имел дело с Климом, потому что, во-первых, откуда вдруг у Клима взялось столько вещей в заклад? Кто знает, где он их берет? А во-вторых… во-вторых, дай Бог, чтобы она ошибалась, но что-то не нравится ей этот чернявый необрезанный… Эти вот его глазенки…

Файвка был ошеломлен. Башева, до чего ж умна, высказала именно то, что он думает. А как она узнала, что он думает? Но Лейба-горбун совершенно не оценил женин ум. Он ощерился как собака: мол, у нее советов не просят. Может, с помощью этих ее юносей можно заработать гроси? С помощью смендриков из братства «Сеймейх нейфлим»?

Файвка никогда не слышал, чтобы реб Лейба так разговаривал с Башевой. Ему стало стыдно за Башеву, и он с подчеркнутым старанием принялся выводить строчку русских слов, с которыми ему приходилось возиться по милости Гершки-умника. Что за злоба в речах Лейбы-горбуна… Он говорит совсем как какой-нибудь ненавистник Израилев!

«Хорошие делишки», которые Лейба-горбун обделывал с Климом, видно, не смогли поставить горбуна на ноги. Потому что на исходе субботы, когда снег обмяк и холодный пар встал над шкловскими крышами, процентщик взял да и слег совсем. В комнатке за ситцевой занавеской поставили узкую кровать, и он теперь все время лежал в этой комнатке, как злой дух. Прислуга приносила туда молочный крупник, а Клим, под мышкой, подобострастно согнувшись, — заклады. Редко когда Лейба-горбун выходил из комнатки. А если и выходил, то выглядел, как гость с того света: поблекший, помертвевший. Даже чернота его густых бровей, сохранившаяся с лучших времен, несмотря на седые волосы, стала линять, как плохо выкрашенный мех. Брови пошли пятнами, с каждым днем в них становилось все больше и больше седины… Пустые черные глаза еще глубже погрузились в череп и вращаются, как на шарнирах. Когда Лейба выползает из комнатки с закладами, его овчинный тулуп наброшен на горб, как домашний халат. На ногах толстые шерстяные носки и кожаные шлепанцы. Давно нестриженые волосы и пейсы всклокочены и торчат из-под мятой бархатной ермолки. Он никому не говорит ни слова. На Гершку-учителя совсем не глядит. Прохаживается себе по комнате до двери и обратно. Шарк-шарк-шарк кожаными шлепанцами. Холод каменных стен пронизывает старые кости. Он вздрагивает под накинутой на плечи шубой так, что начинают качаться пустые рукава. Печаль разливается по его тощему лицу. Шарк-шарк-шарк кожаными шлепанцами, и заползает назад за занавеску. Зельдочка немножко побледнела. А Гершка-умник смотрит на своего странного работодателя и пожимает плечами.

В городе все же спохватились, что Лейба-горбун «не в порядке». А хворает-то он с тех самых пор, как его опозорили в Старом бесмедреше. Шкловская справедливость проснулась и принялась ворчать на молодежь из «Сеймейх нейфлим». Об Ичейже, сыне Зямы, и Хоне, сыне даяна, принялись злословить, что это их рук дело. Мол, они подкупили Пискуна, этого гугнивого магида, этого бывшего вольнодумца, чтобы он посчитался с Лейбой-горбуном. Ну, пусть молодежь из «Сеймейх нейфлим» в претензии на Лейбу-горбуна за то, что тот отказался от месячных взносов в их братство. Но как же посмел магид, этот паршивец гугнивый, дойти до того, чтобы в открытую позорить пожилого человека, который уже сорок лет ходит в один и тот же бесмедреш?.. Пусть он только пожалует в синагогу, этот Пискун, со своими цитатами и со своей гаграфией, пусть только попробует подняться к орн-койдешу! Его закидают грязными носовыми платками и… и… и… Пощечин надают, будет знать как проповедовать!

Вот так три месяца спустя в шкловских обывателях проснулась, точней, вспыхнула совесть. Она вспыхнула, как солома на холодном шестке, когда кашеруют зарезанного и ощипанного петуха…[193] И так же, как пучок соломы, быстро прогорела. И снова стало вокруг дома Лейбы-горбуна холодно и темно. А виноват в этом был не кто иной, как сам реб Лейба-горбун.

Однажды перед обедом Файвка стал свидетелем того, как старосты Старого бесмедреша в хорьковых шубах пришли проведать реб Лейбу. Они, наверное, хотели попросить у него прощения за то, что допустили ту проповедь… Однако визит длился очень недолго. За ситцевой занавеской лились, как масло, мудрые речи почтенных гостей и, как нож по стеклу, скрипел сюсюкающий выговор реб Лейбы. Потом раздался его резкий, болезненный вскрик:

— Подавитесь вы васим посесением больных!..

Старосты Старого бесмедреша сразу же вышли из-за занавески. Их почтенные бородатые лица пристыженно торчали из высоких бобровых воротников. Они боком пробрались к двери, поцеловали мезузу — и вон, словно ошпаренные. С тех пор больше никто не приходил утешать больного. Лейба-горбун остался лежать в своей комнатке с закладами, забытый всеми, точно проклятый.

И верно, с того времени проклятие пало на желтый каменный дом. Ичейже, сын Зямы, и Хоне, сын даяна, снова раскрыли рты. Выискивали в Лейбе-горбуне всевозможные пороки. В дело шли малейшие грехи, прошлые и настоящие, и каждый обсуждался в подробностях. А пристыженные старосты Старого бесмедреша в хорьковых шубах только слушали и помалкивали.

— А-а… дикарь! — блеяли они. — К нему… к нему и подходить опасно…

Так постепенно Лейбу-горбуна настигло воздаяние за его последнюю злую выходку…

А тут, как назло, ко всем прочим бедам, пошли разговоры о том, что соленые огурцы из каменного подвала Лейбы-горбуна — не того… Кинулись к бочкам — так и есть: бочки плесневеют, огурцы расползаются в руках, как студень… Спохватились обыватели и стали выкатывать поставленные к Лейбе-горбуну на зиму бочки с капустой и огурцами, не заплатив ему и половины платы за аренду подвала. Что ж этот жадный горбун не заметил вовремя, что штукатурка в его подвале потрескалась и с заплесневевших стен каплет сырость?

Но прежде чем выкатили последнюю бочку с огурцами, из продуха под вмурованным мельничным жерновом потянуло вместо вкусного фруктового запаха гнилой кислятиной. Снова кинулись в подвал к кучам яблок — и что же! Они таки сгнили и сопрели сверху донизу. Соломенная подстилка отсырела и кишит насекомыми. Проклятие просочилось и в проветриваемую часть подвала. Сбежались бакалейщики спасать свой товар. Понаехали длинные телеги, выстланные соломой. Лавочники бранились в каменном доме и вокруг него. Сгнившие, заплесневевшие, пахнущие уксусом яблоки с черными щечками валялись на улице, как трупы во время мора. С задворок пришли бедные женщины и собирали яблоки из снега в фартуки, как черную манну небесную.