Когда-то был человеком - Дитрих Киттнер

Положение представителя полицай-президента, когда он должен был объяснять суду, по какой причине полицейское распоряжение поступило столь поздно, было, прямо скажем, незавидным. Подобные распоряжения должны издаваться заранее за несколько дней.

Суд был вынужден разбирать такие, например, вопросы, как число и мощность громкоговорителей, выделено ли на каждые десять (или двадцать) человек лицо Для поддержания порядка.

Далее обсуждалось, на каких улицах (или на каких сторонах улиц) можно проводить демонстрацию. При рассмотрении дел с выездом на места предписанные инструкцией расстояния измерялись до сантиметра. И господину полицай-президенту было чрезвычайно важно, чтобы многотысячная процессия протискивалась бы, цепляясь за мусорные контейнеры, как предписано, по узкой улочке, шириной в два метра, вместо того чтобы использовать улицы шириной в 15 метров. В качестве мотивировки приводился аргумент, что, мол, в этом месте на протяжении 5 метров будет создана помеха для трамвайного движения. Однако во время демонстрации полиция сама создавала помехи, возникновения которых она якобы так опасалась.

В другой раз речь зашла о том, что полицейские образовывали двойной, а иногда и тройной кордон по обеим сторонам улицы, внутри которого двигались колонны демонстрантов: таким образом они не позволяли прохожим присоединяться к процессии. Только после долгих проволочек представитель полиции дал наконец заверения суду, что впредь через каждые двадцать или тридцать метров будут создаваться проходы. Легко представить себе психологическое воздействие такого «либерального» правила на симпатизирующих нам зрителей («Господин вахмистр, разрешите мне, пожалуйста, пройти – я хочу участвовать в демонстрации»).

После того как процессия в течение нескольких дней без всяких проблем проходила к центру города по узенькой улице Виндмюленштрассе, полицейскому руководству пришла в голову гениальная идея – перегородить этот кратчайший проход к центру города. И мы должны были теперь делать здоровенный крюк в обход центра. Сомнительное распоряжение вновь поступило настолько поздно, что административный суд, видимо также увидев в этом обычный трюк, заявил: так как время упущено, дело рассматриваться не будет, процессия сегодня пройдет своим обычным путем, а завтра-де посмотрим, что и как.

По крайней мере сегодня мы одержали победу. Полицейское распоряжение не имеет силы – так считал суд, так же считали и мы. Но вышло иначе.

Когда процессия час спустя повернула на Виндмюленштрассе, она наткнулась на плотный полицейский кордон. Господа в униформе держали дубинки готовыми к бою. Я приблизился к оцеплению. «Могу я поговорить с начальником?» – спрашиваю одного из уни- формированных, у которого на мундире было нашито побольше серебра, чем у других.

«Можешь», – отвечает вместо него другой полицейский и, слегка размахнувшись, наносит мне удар дубинкой по рукам. Мой ожесточенный протест не оказывает никакого действия, равно как и бумажка с судебным решением.

Подбежали и наши адвокаты со сводом законов под мышкой. Ничего не помогает, в ответ мы слышим от стражей порядка лишь насмешки и издевательства. В конце концов после долгих препирательств, грозящих перейти в рукоприкладство, их старший нарушает молчание. «Здесь вы не пройдете», – заявляет он холодно. И после того, как я зачитываю ему решение суда, добавляет: «Об этом мне ничего не известно. До нас его не довели (!). У меня есть приказ».

А между тем его начальник час назад сидел напротив меня в зале суда и с сумрачным лицом выслушивал решение. На другой день он даже не дал себе труда замаскировать циничное неуважение к суду обычной в таких случаях отговоркой о «досадном недоразумении».

Итак, обращение адвокатов не оказывает ни малейшего действия, мы вынуждены, скрипя зубами, идти в обход. Право было на нашей стороне. Тем не менее если бы мы попытались добиться выполнения решения суда с помощью силы, любое кровавое избиение нас полицейскими считалось бы оправданным. Закон строг.

Мой адвокат, убежденный социал-демократ, представитель ратуши и решительный сторонник конституции, со следами не остывшего возмущения на лице посоветовал мне сказать на заключительном митинге следующее: «Полиция этого города беззастенчиво ставит себя выше всякого права и закона». Что я и сделал: произнес эти слова, настоятельно призвав полицейское руководство подать на меня в суд за это высказывание. Разумеется, оно этого не сделало.

О том, что каждое мое выступление на митингах «Красного кружка» записывалось на магнитофон и ложилось в досье, свидетельствует другой юридический Фарс, когда высшие инстанции почувствовали себя действительно настолько оскорбленными и оклеветанными, что подали на меня в суд.

В апреле 1975 года полиция особенно зверствовала. Едва ли был хоть один демонстрант, которому удалось избежать знакомства с дубинками, водометами или газом. Вечером этого ужасного дня я вновь выступал на митинге с заключительным словом.

Главная тема была подсказана самими событиями: если прекрасно вымуштрованное, привыкшее подчиняться приказу, строго организованное полицейское подразделение оказалось не в состоянии предотвратить «досадные недоразумения» и правонарушения, то насколько достойна восхищения дисциплина пестрой, неорганизованной массы демонстрантов, которые, несмотря на грубейшие провокации, не позволяют сбить себя с пути ненасильственного протеста.

Я произносил свою речь, почти как и всегда, без бумажки. Вести протокол тоже не было нужды: полиция взяла это дело на себя. Поэтому я могу цитировать самого себя по их документам: «…и когда некоторые средства массовой информации, точнее, некоторые газеты, пишут, что в рядах «Красного кружка» маршируют зачинщики беспорядков (подразумеваются террористы), то необходимо заявить, что с сегодняшнего дня известно, кто является террористом в этом городе. Их трое. Все фамилии начинаются с буквы «Б». Это старший нарядов господин Бергманн, его коллега господин Бельке и полицай-президент Боге. Это они – террористы в нашем городе!» Стенографу в этом месте ради истины следовало бы добавить: «Бурные аплодисменты толпы» и «Оратор трет покрасневшие, воспаленные от слезоточивого газа глаза». Ибо прошло лишь всего двадцать минут после того, как я вторично свел личное знакомство с газом «си-эн».

Вместо этого он запротоколировал другой пассаж из моей речи: «Мы подчиняемся решению административного суда, потому что хотим избежать насилия… (В этом месте протоколировавший кое-что выпускает и ставит многоточие, вероятно, потому, что это «кое- что» было однозначным призывом к отказу от насилия.) Тем более что нам известно: здесь, на площади, находится несколько десятков агентов политической полиции. Я не хочу сказать, будто нам стоит их бояться, но из опыта мы знаем, что таких людей засылают в качестве агентов-провокаторов, что они пытаются подстрекать к насильственным действиям…»

Полицейское руководство (очевидно, хорошенько все взвесив) не подало на меня в суд за эти тяжкие обвинения. Ведь не только у меня был опыт в таких делах. Некоторое время спустя в Гёттингене были опознаны два молодых парня, активно участвовавших в работе движения за охрану окружающей среды и постоянно призывавших к насильственным действиям. Их настоящий род занятий стал известен благодаря случайности. Оба оказались сотрудниками уголовного ведомства особого назначения, которых «контора» снабдила фальшивыми документами и легендами. Классические агенты-провокаторы.

Однако пассаж из моего выступления с тремя «Б» был направлен в суд, и вскоре я получил письменное уведомление о том, что мне следует уплатить штраф в 92 марки за нанесенное оскорбление. Разумеется, я немедленно подал апелляцию и потребовал рассмотрения дела с моим участием.

Я охотно шел на этот процесс. Он давал возможность познакомить общественность с жестокой полицейской практикой, что подкреплялось бы и показаниями свидетелей. Было бы также интересно получить подтверждение суда, имеет ли право гражданин, которого только что незаконно избили полицейские, находящиеся при исполнении служебных обязанностей, со своей стороны подвергнуть подобные действия жесткой, хотя и всего лишь словесной критике, тем более что по меньшей мере один из означенных полицейских перед этим сам не стеснялся в выборе выражений. Но все вышло по-другому.

В первый же день, когда началось слушание, судья зачитал письмо министра внутренних дел, в котором тот требовал, чтобы суд вынес Киттнеру не только наказание, которого он заслуживает, но и обязал бы его опубликовать текст приговора в разделе объявлений ганноверских ежедневных газет. Такое объявление запросто могло обойтись в 50 тысяч марок, а то и больше.

Однако поначалу это нас особенно не встревожило, ибо я избрал для себя успешную, как мне казалось, стратегию защиты. «Газовые атаки», которым я был подвергнут до того, как произнес речь с упоминанием трех «Б», были не первыми моими столкновениями с полицией, когда та действовала противозаконно, но никогда еще беззаконие не подкреплялось столь яркими Доказательствами. Имелись сотни свидетелей, наблюдавшие за происшедшим и готовые присягнуть, что я не совершил ничего, то есть абсолютно ничего такого, что могло бы оправдать полицейских, нанесших мне столь серьезные телесные повреждения. Поэтому я подал в административный суд иск о признании: следовало зафиксировать правонарушения со стороны полицейских. Шансы на успех в этом процессе были чрезвычайно благоприятными.