Невинная кровь - Филлис Джеймс

— Стало быть, поверил теперь. Иначе откуда столько ненависти? Морис не разъярился бы так, говори епископ о феях или плоской земле. Бедный святой отец! Чтобы победить в этом споре, ему пришлось бы сказать такие вещи, на которые у него никогда не повернется язык и которые ни Би-би-си, ни зрители — в особенности христиане — не пожелают слушать.

«Что еще за вещи?» — удивилась про себя дочь. Вслух же сказала:

— А ты верующая?

— О да, верующая. — Женщина покосилась на экран. Морис продолжал жестикулировать, превратившись в маленькую бессловесную марионетку на невидимых нитях. — Епископ ничего не знает наверняка, но способен любить то, чему верит. А твой отец узнал точно — и возненавидел. Мы с ним несчастные люди. Я тоже верю, но уже не могу любить.

«Во что же ты веришь? — вертелось у девушки на языке. — И что это меняет?» Ее сердце переполнило восторженное волнение, любопытство и тревога, как если бы ноги впервые ступили на неизведанную, полную опасностей и неожиданностей землю.

— Ты же не можешь верить в ад?

— Это легко, если там побываешь.

— Но я полагала, что все прощается. Разве не в этом суть? Говорят, ничто не отлучит человека от Божьей любви. Мне казалось, христианам достаточно попросить.

— Для этого требуется вера.

— У тебя она есть, сама говоришь. Завидую.

— Нужно еще раскаяние.

— Подумаешь! Пожалеть о содеянном, чего уж проще?

— Пожалеть, однако не потому, что поступок привел к неприятным последствиям. Захотеть, чтобы ты никогда не совершал того, что натворил, — это действительно легко. Раскаяние означает — взять на себя вину, признаться в содеянном зле.

— А здесь-то что сложного? По-моему, разумная цена за мгновенное прощение грехов и — вдобавок — вечную жизнь.

— Десять долгих лет я внушала себе, что не виновата, что не могла предотвратить убийства. И вот я свободна, насколько это возможно, и даже общество потеряло ко мне интерес, дескать, довольно с нее наказания, долг уплачен. Не могу же я сейчас заявить: пожалуй, теперь не помешает очиститься и перед Богом.

— Почему нет? Вспомни предсмертные слова Гейне: «Dieu me pardonnera, c'est son métier».[34]

Мать не ответила. Лицо ее приобрело замкнутое, отрешенное выражение, словно беседа причиняла боль.

Филиппа неумолимо продолжала:

— Почему ты так не любишь говорить о религии?

— Обходилась же ты без нее до сих пор.

Девушка взглянула на экран, порывисто поднялась и выключила телевизор. Доброе обиженное лицо епископа превратилось в светящуюся точку. Мысли Филиппы приняли новое, более личное направление.

— Меня крестили в детстве?

— Да.

— Ты не говорила.

— А ты не спрашивала.

— И как мое церковное имя?

— Роза, в честь бабушки по отцу. Он называл тебя Рози. Но ты же сама знаешь. Это написано в свидетельстве о рождении. Роуз Дактон.

— Давай я сделаю кофе, — предложила дочь.

Мэри хотела что-то сказать, потом передумала и вышла из кухни к себе. Филиппа сняла с полки глиняные кружки, поставила на стол, попыталась наполнить чайник. Руки дрожали. Разумеется, она знала свое настоящее имя. С той самой минуты, как надорвала тот безобидный с виду конверт с официальным документом внутри. Но тогда оно было всего лишь ярлыком. Только мелькнуло в голове: ага, значит, Морис кое-что позволил ей сохранить из прошлого. Пусть и сместив «Роуз» на второе место.

Чайник застучал о кран, девушка поторопилась опустить его на подставку и согнулась, ухватившись за холодный край раковины, словно боялась, что ее стошнит. Роуз Дактон. Рози Дактон. Филиппа Роуз Пэлфри. Девушке представилась полка книг с именем «Роза Дактон» на корешках. Какая-то абракадабра, не имеющая ничего общего с ее сущностью. Нарекаю тебя во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… И струйка воды бежит по лбу младенца. Было бы это так важно, разве мог бы Морис перечеркнуть все единым росчерком пера? Интересно, где свершился обряд? Неужели в той захолустной церквушке с поломанным шпилем на Севен-Кингз? Роза. Ну ни капельки ей не подходит. Какое-то название из каталога: «мир», «багряное чудо», «альбертина»… Девушка полагала, что уже привыкла к этому: все-то в ее жизни ненастоящее, даже имя. Так откуда же, откуда предательская дрожь?

Дочь Мэри Дактон постаралась взять себя в руки, после чего со всей осторожностью, словно дитя, которому впервые поручили незнакомое дело, налила в чайник воды. Значит, Роза. Странно, что мать ни разу не назвала ее так. Хотя бы случайно оговорилась. В конце концов, она же сама выбирала это имя или по крайней мере пользовалась им целых восемь лет. И потом еще десять — там, далеко, пытаясь выжить в разлуке. Если она верующая, а с этим чудачеством Филиппе — точнее, Розе — еще предстояло разобраться, то наверняка произносила в молитвах: «Боже, благослови Рози». Должно быть, ей стоило немалых усилий, начиная с первой встречи, называть свою дочь Филиппой. Выходит, всякий раз, произнося навязанное Морисом имя, она играла роль, была не до конца честной? Но нет, это несправедливо. Глупо так расстраиваться. Какая по большому счету разница? И все же девушке хотелось, чтобы мать хотя бы однажды забылась и с ее губ слетело бы: «Роза…»

13

Одиночество навалилось на него вскоре после завтрака, придавило плечи мучительным, непереносимым грузом. Нежданная тоска сбила Нормана с толку. С того самого дня, как умерла Мэвис, ему пришлось привыкать к одиночеству — и вот он оказался не готов ощутить пустоту внутри с прежней, давно забытой болью, хуже того — заново пережить неразлучные с ней скуку и томление духа.

Было уже около одиннадцати часов. Миссис Пэлфри не показывалась, и Скейс не верил, что увидит ее. В прошлое воскресенье получилось так же. Возможно, в этот день они с мужем берут машину и уезжают на пару с другой стороны террасы? Так что преследовать было некого, а самому стряхнуть мрачное бремя оказалось не под силу. За последнее время их жизни настолько переплелись, ее дневной распорядок настолько слился с его, что Норман приуныл, как если бы его лишили настоящей компании.

Отель переполняли нагрянувшие накануне туристы из Испании. В гостиной стояла неумолчная трескотня, в фойе было не протолкнуться из-за чемоданов, до которых у обслуги, как всегда, не доходили руки. Марио бессвязно тараторил, жестикулировал, метался, словно ошпаренный, между стойкой администратора и гостиной. С радостью вырвавшись из этого бедлама, Скейс устроился у окна с биноклем — впрочем, без особой надежды. Погода с утра неожиданно раскапризничалась. За окном бушевала гроза, которая так же внезапно прекратилась. Тучи раздвинулись, пропуская жаркое, сияющее солнце, и над тротуаром потянулись тонкие струйки пара. К половине двенадцатого душевный не покой погнал мужчину вниз выпить чашку обжигающего кофе.

Вайолет сидела у коммутатора, собака терпеливо лежала у ее ног. Желая послушать человеческий голос, Норман пробормотал что-то про удовольствие опять видеть солнце — и тут же смутился от собственной бестактности. Надо было сказать: «чувствовать летнее тепло»… Девушка улыбнулась, следуя невидящим взором за эхом его голоса.

И вдруг ни с того ни с сего он ляпнул:

— Я тут сегодня собирался в Риджентс-парк полюбоваться розами. Вы ведь после обеда свободны? Не хотите ли составить компанию? Вместе с Арабикой, конечно.

— Было бы славно. Благодарю, мы с удовольствием.

Вайолет нащупала голову собаки, легонько нажала на нее.

Арабика пошевелилась и навострила уши, пристально глядя на постояльца блестящими глазами.

— А может, сначала где-нибудь поужинаем? В смысле отобедаем?

Девушка вспыхнула и кивнула. При этом у нее был польщенный вид. Мужчина заметил, как она бегло разгладила на коленях голубое платье, наполовину спрятанное под желтовато-коричневым шерстяным кардиганом, и улыбнулась, словно радуясь, что вовремя надела обновку.

Надо же, какой болван, молча выбранил себя Скейс. Не успев раскаяться в первой глупости, поторопился брякнуть вторую. Однако поворачивать поздно, да и не очень-то хочется. Кстати, куда бы ее повести? На Виктория-стрит есть небольшая закусочная, куда он пару раз наведывался. Интересно, работает ли она по воскресеньям? Там чисто, хотя ужасно убого. Впрочем, какая разница? Девушка все равно не увидит обшарпанных перегородок… Норман устыдился сам себя. Не хватало еще обманывать слепого человека, женщину! Нет, этот вечер должен запомниться ей надолго. Вайолет никогда не узнает, как много значило для мужчины ее согласие. К тому же он выходил в свет только с Мэвис, а это было очень и очень давно. Что из того, что его спутница не может видеть? Если бы могла — пожалуй, отклонила бы приглашение. Вроде бы неподалеку от вокзала есть итальянский ресторанчик… По крайней мере не придется ломать голову из-за Арабики. С детьми, как он заметил, в такие места пускают неохотно, а вот с собаками — без вопросов. Лишь бы там было открыто по воскресеньям!