Невинная кровь - Филлис Джеймс

17

Хильда вовсе не желала заседать в суде по делам несовершеннолетних, но Морис однажды заявил беспрекословным тоном, дескать, пора бы ей «завести себе какое-нибудь хобби за пределами кухни», а жена его коллеги как раз предложила место в магистрате и помогла продвинуть ее кандидатуру. Муж одобрил затею:

— Думаю, ты принесешь там пользу. В магистрате — сплошь верхушка среднего класса. Где им знать, какую жизнь ведут их подопечные! Эти мелкие снобы поросли мхом удобных предрассудков, которые не мешало бы вытрясти. Твой опыт здесь будет весьма кстати.

Морис намекал на ее детство, прошедшее в крохотном домике с террасой в беднейшем квартале Руислип, где занавески вешали рисунком наружу, поскольку мнение соседей подменяло собой уют и свод морали, на общеобразовательную школу, на рабочих-родителей, чьей самой большой мечтой было устроить единственную дочь служащей в банк; семье приходилось отказывать себе во многом ради ежегодного отпуска в одном и том же пансионе в Брайтоне.

Так-то оно так, да только здесь, по левую руку от председателя, под самым королевским гербом, ее прошлое не имело значения. К примеру, леди Дороти, ее обычная соседка, всю жизнь прожила на Итон-сквер, проводя выходные не где-нибудь, а в окрестностях Норфолка, в подновленном доме приходского священника, построенном аж в семнадцатом веке. Однако, даже не разделяя судьбы детей и родителей, взирающих на нее с покорностью, злобой или страхом, женщина без труда разделяла их чувства. В общении она неизменно проявляла бойкий здравый смысл и чуткость, которую трудно было заподозрить, глядя на это грузное тело, облаченное в твидовый костюм, и слушая резкий, надменный голос. Стоило ей пробежать глазами заключение общественной комиссии с неизбежным упоминанием о супруге, находящемся в местах лишения свободы, о множестве детей и недостатке всего остального, как леди Дороти наклонялась вперед и оживленно спрашивала мать малолетнего правонарушителя:

— Вижу, вашего мужа сейчас нет дома. Тяжело, должно быть, воспитывать четверых сыновей в одиночку. И офис, где вы работаете уборщицей, неудобно расположен: в самом Холбоне. Далековато добираться. Как же вы ездите, по Центральной линии?

Видимо, уловив непритворный интерес и сострадание, которых миссис Пэлфри никак не могла расслышать в голосе своей соседки, бедная женщина, раскачиваясь на краешке стула, с готовностью изливала душу, как будто судебный зал опустел и они с леди Дороти остались наедине: дескать, верно, за этой ребятней нужен глаз да глаз, и туго приходилось, да уж, а Вейн — он мальчонка хороший, дома не балует, вот только скучает по папке, да еще связался с шайкой Биллинга, ну а в школу не ходит, потому как обижают его там кто постарше, и пыталась было водить силком, но ей самой к восьми на работу, час потеряешь — вычтут из зарплаты, да и вообще, сынок поддался дурному влиянию, а на работу ездить нетрудно, разве что дорого, цены-то подскочили, а на автобусе бесполезно, они с утра почти не ходят…

Леди Дороти слушала — и кивала, словно с детства ездила на переполненном общественном транспорте, добираясь в Холборн, чтобы помыть чей-то офис. Между ними возникала некая связь. Несчастная женщина ощущала нотку сострадания, пусть и не высказанного вслух, от чего ей сразу становилось легче. Как, по-видимому, и ее собеседнице. Хильде припомнились чьи-то слова, относящиеся к леди Дороти: «Она цацкается с каждой подопечной, как с женой начальника своего мужа. Смешно — а ведь срабатывает!»

Однако несоответствие навязанной роли еще не так терзало миссис Пэлфри: долгий брак с Морисом приучил ее чувствовать себя на чужом месте. Совсем не поэтому любое заседание превращалось для хозяйки шестьдесят восьмого дома в сущую пытку. Дело в том, что Хильда панически боялась покраснеть. И рано или поздно это происходило. Женщина знала: глупую кровь не остановят ни сила воли, ни отчаянные молитвы. Она прикрывалась ладонью, изображая глубокое раздумье; с очень серьезным видом склонялась над бумагой, пытаясь загородиться волосами; поднимала к лицу платок, симулируя приступ кашля, — ничто не помогало. Сердце сжимал уже знакомый страх, реальный, как боль от укола, и начиналось. Краска обжигала шею, поднималась выше, покрывая пунцовыми пятнами стыда подбородок, щеки, лоб. Все, кто находился в зале суда, Хильда это чувствовала, смотрели в этот миг на нее. Непоседливые детишки, их нервные родители, писарь, в изумлении оторвавшийся от судебного реестра, социальные работники с их профессионально-жалостливыми взглядами… Даже председатель сбивался на секунду и с досадой отводил взор, а дежурные полисмены вообще глазели неотрывно. Затем багровый пульсирующий прилив отступал, оставляя галечный берег души холодным и вылизанным до чистоты.

Сегодня миссис Пэлфри удалось перетерпеть утреннюю сессию без особых волнений. Перед началом нового заседания — а это происходило в час дня — члены магистрата, как правило, втроем обедали в итальянском ресторанчике на Кроуфорд-стрит. Нынче компанию Хильде составили полковник авиации Картер и мисс Беллинг. Полковник, чопорный седовласый педант, проявлял в обращении старомодную учтивость, которую иногда можно было принять за доброту. Мисс Беллинг, прямолинейная остроглазая дама в очках в роговой оправе, работала учительницей английского языка в общеобразовательной школе, и рядом с ней миссис Пэлфри чувствовала себя не очень умной школьницей, что, впрочем, совпадало с ее собственным мнением и потому не обижало. В целом парочка не слишком пугала Хильду, и та почти с удовольствием съела бы свою лазанью, если бы не страх, что полковник, всегда интересующийся делами ее семьи, вздумает спросить, как поживает Филиппа.

Однако стоило начаться первому слушанию, как спустя каких-то двадцать минут сердце предательски забилось и жаркая волна окатила шею и лицо. Женщина подняла с колен загодя приготовленный платок, чтобы прикрыть нос и рот, якобы внезапно закашлявшись. В обед и во время утренней сессии беспокойные руки измяли его до неузнаваемости; влажная тряпочка издавала резкий запах пота и мясного соуса. Пока несчастная мучилась мнимыми спазмами, с ужасом понимая, что никого обмануть не удастся, социальная работница, дававшая показания, запнулась, покосилась на членов магистрата и продолжила свою речь. Мисс Беллинг, не глядя на Хильду, пододвинула к ней графин с водой. Миссис Пэлфри потянулась дрожащей рукой за стаканом. Как только затхлая, тепловатая вода смочила нёбо, жена Мориса ощутила: худшее уже позади. На сей раз приступ оказался недолгим и слабым. Багровый прилив отступал. Теперь до конца заседания ей ничего не грозило.

Нервно комкая платок на коленях, миссис Пэлфри застенчиво посмотрела в зал — и наткнулась на взгляд, полный ужаса. Сначала ей показалось, что девушка, одиноко сидящая в двух футах от членов магистрата, и есть малолетняя правонарушительница. Потом в голове прояснилось. В зале разбирается дело о жестоком обращении с младенцем, и эта худая блондинка со спутанными волосами, мертвенно-бледным лицом и заострившимся носом, полной, красиво изогнутой верхней губой и безвольной, обескровленной нижней — мать пострадавшего малыша. Девушка не накрасилась, разве что размазала черную тушь вокруг огромных, широко распахнутых серых глаз, которые и смотрели прямо на Хильду с отчаянной мольбой.

Хозяйка шестьдесят восьмого дома только сейчас обратила внимание на ее нелепый наряд. Должно быть, кто-то внушил юной матери, будто в суд положено являться в шляпе. И вот — с широких соломенных полей свисает пучок вишен с поникшими блеклыми листьями; пожалуй, украшение покупалось ради свадьбы, не иначе. Коричневатая майка из хлопка с неразборчивой надписью, застиранная донельзя; металлическая брошка в виде розы оттягивает своим весом тонкую ткань на груди; из-под коротенькой черной юбки торчат голые исцарапанные коленки, костлявые, точно у подростка; на ногах — сандалии с толстыми пробковыми подошвами, искусственные завязки обвиты вокруг лодыжек. На коленях — пухлая черная сумочка устаревшего фасона. Девушка вцепилась в нее, словно боясь, что кто-нибудь набросится и отнимет это сокровище. А глаза, необычайные, расширенные от испуга, продолжали сверлить Хильду, безмолвно крича о помощи.

Женщина вдруг ощутила острую, болезненную жалость. Ей захотелось броситься к девушке и заключить в объятия напряженное, окаменевшее тельце. Возможно, им обеим полегчало бы. Приемная мать Филиппы отлично знала, что значит жить под гнетом осуждения, получить приговор в непригодности, лишиться ребенка. И губы Хильды дрогнули в неловкой, запрещенной протоколом улыбке.

Девушка — почти девчонка — не ответила даже на этот стыдливый, робкий знак человеческого радушия. Ее сын, мальчик десяти недель от роду, находился в детском доме под защитой закона, и местные власти просили продлить срок его пребывания там, пока дело не будет готово к слушанию.