Меч Руса. Волхв - Вячеслав Перевощиков

– Мира тебе, князь, да прибудет с тобой благословение божие! – загнусавил священник-грек, торопливо коверкая русские слова. – Сказывают, ты тут беседу ведешь с язычниками?

Его одутловатое тело в черном балахоне протиснулось в дверной проем, жирные пальцы ухватились за большой медный крест на груди, засаленный и матово блестящий.

– Батюшка ваш наказывал мне оберегать душевный покой князя Мстислава, – продолжил византиец, выпучивая глаза и переводя дыхание.

Видно, пробежка по переходу далась служителю византийского Бога нелегко, а борьба с Искренем около двери и вовсе отняла последние силы.

– Ты что, Феофан, в согляды решил податься? – медленно чеканя слова, проговорил Мстислав тихим голосом с гримасой зубной боли. – Ну-ка, иди сюда, византийская…

Князь запнулся, подбирая слова, соответствующие его достоинству, но способные передать клокотавший в его груди гнев.

– Византийская… – он снова замолчал, чувствуя, что краснеет от злости на самого себя и этого попика.

– Византийская крыса! – радостно дополнил его речь находчивый Искрень.

– Как вы смеете! Меня ваш батюшка Великий князь очень просил. Я должен блюсти в этом краю законы Господа нашего и верность им всех воинов, и особенно князя, – тут Феофан еще сильней выкатил глаза, взвизгивая на последних словах. – Особенно князя, как главную опору и мирской, и божьей власти на земле этой грешной, и писать в Киев, если что…

При последних словах грек сделал очень важный вид и поднял кверху толстый палец с грязным ногтем.

– Если что! – глаза Феофана стали совершенно круглыми от сознания собственной важности, а палец предостерегающе покачался из стороны в сторону. – Писать самому Великому князю Владимиру, господину земли Русской, перед которым один я в ответе за все.

Закончив говорить, грек вдруг проникся к самому себе еще большим уважением, и обидные слова стали ему казаться еще более обидными, просто несовместимыми с его высоким статусом. Он гордо выпятил толстые губы и, повернувшись, стал протискиваться обратно в переход.

– Стой! – взревел Мстислав, выходя из себя. – Как ты смеешь, собака, ко мне, русскому князю, задом вертаться?!

Грек неожиданно проворно развернул толстое брюхо в прежнее положение, но продолжал пятиться в переход, бормоча побелевшими губами:

– Вот я князю-то Владимиру отпишу, как слугу Господа нашего обижают за верную службу.

– Я тебе отпишу, – гневался Мстислав, чувствуя, как щеки неумолимо покрываются красноватыми пятнами злости.

Он не любил показывать свои чувства, полагая в этом слабость характера, недостойную правителя, и от этого еще больше злился на самого себя и на противного грека, который еще в Киеве раздражал его более других своим циничным лицемерием.

– Так ты душевную чистоту блюдешь тут, оказывается? – неожиданно тихо проговорил Мстислав совершенно бесстрастным и оттого еще более грозным голосом. – И как ты ее блюдешь? С девками на сеновале или в попойках? – князь презрительно цедил слова, словно наперед знал все, что ответит лукавый грек.

Теперь он почти совладал с собой. Усилие воли смыло с лица князя пятна гнева, и оно казалось почти равнодушным.

– А третьего дня кто, упившись до беспамятства, голышом по двору шастал? – процедил князь сквозь зубы очередной вопрос.

– То не я, то дьявол в моем обличье смущает вашу веру в Господа Иисуса Христа, – последние слова византиец произнес торжественно нараспев. – То есть посланное вам испытание в вере вашей, ибо сказано в писании…

Грек, ничуть не смутясь предъявленным к нему обвинениям, уже приготовился было поучать присутствующих, как терпение Мстислава в очередной раз лопнуло:

– Искрень, вразуми-ка этого шустрого попика, что-то он много думать о себе стал.

Боярин положил на рукоять кинжала огромную жилистую ладонь и, осклабившись, пошел не спеша к побледневшему Феофану.

– Не надо, не надо вразумлять! – вдруг неожиданно тонким голосом взвизгнул грек и, мелко дрожа, сам засеменил к князю.

Он попытался стороной обойти все еще ухмылявшегося Искреня, опасливо косясь на его огромные кулаки. И когда, казалось, мелко семенящие ножки вынесут его из беды, раздался шлепок, и служитель культа, охнув и ухватившись за задницу, в одно мгновение покрыл все расстояние, которое ему оставалось пройти до князя.

– Слушаю тебя, мой повелитель, – выдавил из себя византиец так, словно не слова, а мерзкие жабы выпрыгнули у него изо рта.

– Вот так-то лучше, – примирительно бросил Мстислав. – А теперь отвечай, кто тебе сказал, что я веду беседу с язычником?

– Никто, вот тебе крест. Видение мне было. От Господа Бога нашего Иисуса Христа, что ты, князь, нуждаешься в духовной опеке и защите, как повелел ваш батюшка, – не моргнув, соврал грек, перекрестясь несколько раз и опасливо поглядывая на стоящего сбоку Искреня.

– Видение, говоришь… – Мстиславу стало смешно и противно. Противно оттого, что этот лживый и подлый народец учил теперь его великий народ тому, как надо жить и каким богам надо кланяться. Его народ гордых русов, ведущих свой род от самих Светлых Богов, поучал теперь этот жалкий червь.

– Искрень, – князь словно радовался подвернувшемуся поводу снова поучить грека, – у Феофана видения.

Здоровенная оплеуха прозвучала так, словно ударили в боевой барабан.

– Нет видений, нет, – едва устояв на ногах, испуганно затараторил византиец. – Голос я слышал. Крикнул кто-то, мол, князь там беседует, иди посмотри скорее.

– Чей голос?

– Не разобрал, правда, не разобрал, – прикрывая на всякий случай голову и зад, расторопно отвечал попик.

– Ладно, ступай. – Мстислав устало отвернулся в сторону.

Видно, тот, кто подслушивал, неплохо знал все особенности дворцовой жизни Тмутаракани. Знал, зачем здесь вертится византийский поп, знал, что тот побежит по переходу, отвлекая на себя внимание. И этот хитрец почти обманул князя, если б не длинная сутана ненавистного Феофана. В таком одеянии византиец никак не мог промчаться по переходу и вернуться снова бегом.

– Да грузен он зело, а шаг мелок и тяжел, – словно угадав мысли князя, не спеша молвил Искрень. – Тот, кто убегал, был силен и ловок, как рысь, не чета этому…

Боярин с выражением презрения и ненависти проводил взглядом аморфную фигуру византийца, мелькнувшую в последний раз в дверном проеме.

– А батюшке вашему он, как пить дать, отпишет, это уж непременно.

– Я и не сомневаюсь, – вдруг неожиданно весело ответил Мстислав.

Он вдруг невзначай осознал, что жизнь его обретала совсем иной смысл. От прежнего тягостного и смутного чувства пустоты и ненужности совершаемых им дел не осталось и следа. Перед ним лежала ясно и четко очерченная дорога великих дел и свершений. Он почти видел перед собой весь предстоящий путь, словно начертанный в его сознании волею Светлых Богов, и верил, как никогда, в свои силы и свое предназначение.

Ничто его теперь не страшило, ничто его не могло остановить. Он сможет повторить подвиги легендарных славянских героев, о которых пели бояны в тени священных дубрав, когда прославляли Светлых Богов на великие праздники, и о которых неустанно твердили их голоса под высокими сводами гридниц во время шумных пиров, заставляя трепетать сердца знатных воинов. Он, Мстислав, достанет священный меч, и о его делах тоже будут слагать легенды, и его имя будет звучать рядом с именем Светлых Богов.

– Так, может, его на кол посадить? – вывел из мечтательной задумчивости добродушный голос Искреня. – Чтоб не отписывал больше… А князю Владимиру скажем, что поскользнулся Феофан на крепостном валу, где в силу неумеренного любопытства обозревал окрестности. Скатился с забрала и прямо на поторчу сел.

Искрень от всей души улыбался, радуясь своей замечательной придумке. Видно, изобретенная им картина давно будоражила воображение благородного воина. Вообще-то, все дружинники не любили назойливого византийца, но Искрень, любя князя и видя все его душевные страдания от присутствия этого греческого богослова, проникся особой ненавистью с изрядной долей отвращения.

– Нельзя, к сожалению, друг мой, нельзя, – вздохнув, ответил Мстислав. – Нам сейчас ссориться с греками никак нельзя. Какие-никакие, а все-таки сейчас они нам союзники. Стараньями отца моего князя Владимира союз сей получен, и цена за него уплачена безмерная.

Князь отвернулся, бледнея от тихой ярости, клокотавшей в сердце. И только когда рука его, сжав рукоять меча, постепенно успокоилась, впитав в себя силу, исходящую из оружия, он продолжил говорить дальше:

– Без этого союза мы будем одни против трех врагов. С гор на нас касоги напирают, в степях хазары рыщут, а тут еще с моря греки придут. Что тогда делать будем?

– А меч мне на что? – вскинулся Искрень. – Помнишь ли, как мы под осень на охоте с хазарами встретились… Их сотня, а нас пятеро да слуг пяток, – боярин бешено вращал глазами. – Они думали, мы деру дадим, а мы на них в два меча полуоберучем пошли.