Воздушная война в небе Западной Европы. Воспоминания пилота бомбардировщика. 1944-1945 - Майлз Трипп

– Я полагаю, что это было то ощущение, которое заставило тебя пойти в полицию?

– Несомненно.

Он сказал, что часто испытывал страх.

– Это был своего рода восторженный страх. Вы ничего не чувствуете почти до самой цели, видите разрывы зенитных снарядов, все взрывы вокруг. Вы стоите в астрокуполе и ощущаете возбуждение. И думаете, что будет сбит кто-то рядом, но не вы. Вы смотрите вокруг, возвращаетесь обратно и садитесь на свое место, затем встаете, чтобы снова посмотреть вокруг. Я необыкновенно верил в Дига. Великолепный пилот.

Я сказал, что война, кажется, не оставила на нем никаких следов, и упомянул о язве Пола и болях в желудке Гарри, которые тот приписывал консервированному мясу и картофелю.

– У меня была язва, которая в прошлом году открылась, – произнес он. – Я почти умер и был спасен лишь переливанием крови в санитарной машине.

Но он не знал причину возникновения язвы. Возможно, это произошло из-за «ненормированной полицейской работы».

Я спросил, как ему все прошедшее видится теперь.

– Вы забываете тягостные моменты, – ответил он, – а помните лишь то время, когда вся грязная работа была закончена и вы идете в паб, чтобы выпить... Ты помнишь ром, который мы обычно пили из оловянных кружек в комнате для инструктажей?

– Еще есть какие-нибудь особые воспоминания, Джордж?

– Самые яркие – та авария на «Стирлинге». Она и налет на Виттен. Я был в астрокуполе и видел «Ланкастер» позади нас, когда он получил попадание. Он взорвался. Большой огненный шар. Дым. Шар пламени.

– Как ты объясняешь легкое расставание экипажа?

– Я часто спрашивал себя об этом, Майк. Я не могу объяснить это. В одну минуту мы все были вместе, а в следующую минуту разошлись. Я думаю, что мы расставались, не понимая, что все закончилось. И мы всегда говорили о будущих встречах, но никто никогда этого так и не сделал. Ты не знаешь, какой я испытал трепет, когда получил твое письмо.

– Я думаю, что все мы немного пресытились. Мы слишком долго были близки.

– Может быть. Я не могу понять, почему Диг никогда не ответил. Я писал ему.

– Я помню тебя, – возможно, ты не согласишься, – бывшего от радости на седьмом небе в одну минуту и уже вскоре после этого пребывающего в депрессии. Ты, казалось, был эмоционально неустойчивым, но, возможно, я не прав.

– Нет. Но я знаю, что ты имеешь в виду. Это было, когда Диг начал меньше видеться с нами. Он получил офицерское звание и должен был оставаться с себе подобными. Таков был порядок. Но я чувствовал, что мы отдалялись. Он надевал форму сержанта и приходил в нашу столовую, но это было не то же самое, что раньше. Мы видели его все меньше и меньше. Мне больше всего нравилось, когда мы все были вместе. В конце, когда он стал командиром звена, мы практически не видели его вне вылетов.

На мой вопрос о Дрездене он ответил, что не может припомнить инструктаж и что нам говорили о беженцах в городе. У него не было никаких воспоминаний об этом налете и никакого чувства вины за то, что он принимал участие в нем. На войне как на войне. Были допущены ошибки, но это была война. Это в мирное время, оценивая прошедшие события, легко увидеть, как было возможно добиться большого успеха или что не нужно было делать.

Диапазон нашей беседы постепенно становился все более широким. Прежде чем я уехал, он тепло пригласил меня приехать в следующем месяце и попросил, чтобы я взял с собой Одри. В свою очередь я сказал, чтобы он тоже захватил свою жену. Мы провели вместе четыре с половиной часа, после чего я собрал свои бумаги и вышел наружу.

Я был одет в пальто, а Джордж дрожал в своем вечернем костюме, пока я счищал иней с ветрового стекла автомобиля. Я сказал ему, чтобы он возвращался в тепло. «Нет, я останусь», – сказал он. Он, возможно, хотел добавить: «Я знаю свои обязанности хозяина так же хорошо, как свои обязанности полицейского», но не сделал этого. И я хотел сказать: «Это похоже на то, что ты хочешь продемонстрировать солидарность экипажа, стоя здесь на холоде», но тоже не сделал этого.

Когда ветровое стекло было очищено, я сел в машину и завел двигатель. К этому времени Джордж должен был сжать челюсти, чтобы не начать стучать зубами, но он продолжал стоять и махать рукой, пока я не исчез из его поля зрения.

Несколько недель спустя он написал:

«Дорогой Майк,

Большое спасибо за присланный черновик. Я с огромным удовольствием прочитал его, и на меня нахлынули воспоминания... Я никогда не понимал, что различия между нами были столь заметными. Я предполагаю, что хорошие вещи легче запоминаются, а плохие прячутся в глубине мозга и забываются. Я могу лишь сказать одно – благодарю Бога за то, что я присоединился к такому экипажу, как наш. Я, вероятно, не нашел бы лучшего...»

Глава 4

ЛЕС

Он стоял у билетного барьера центрального вокзала в Шеффилде. Это был вечер холодного, серого февральского дня, и он был одет в короткое серое пальто. Я узнал его по фигуре, но не в лицо; Лес выглядел старше, чем я ожидал, его волосы сильно поредели, но не было никакого сомнения в теплоте его приветствия. Его синие глаза украдкой осмотрели меня, прежде чем он вежливо отвел взгляд. Он смущенно отметил, что я также выгляжу значительно старше и тоже седой.

Мы проехали на пикапе «форд» десять километров до его дома в Дронфилд-Вудхаус[143]. Это было современное здание на краю большого района новой жилищной застройки, и из одного окна открывался вид на пологие, зеленые Дербиширские холмы. Он представил меня восемнадцатилетнему сыну, который изучал геодезию. Других детей у Леса не было.

Мы не говорили ни о полетах, ни о прежних временах; у меня создалось впечатление, что будет лучше мягко перейти к этому предмету, а не обрушиваться с нетерпеливыми вопросами. Лес был самым сдержанным молодым человеком в экипаже, и когда я был молод, то часто приравнивал эту молчаливость к нечувствительности, и это было мерой моей собственной нечувствительности. Я узнал, что он работает в Шеффилд Корпорэйшн, занимающейся финансированием строительных проектов. Его жена управляла гастрономом и потому не могла быть дома раньше восьми вечера. Лес сам приготовил обед.

Только когда мы сели есть, я спросил его, помнит ли он налет на Дрезден и следил ли он за дискуссией, которая последовала за публикацией «Разрушение Дрездена» Дэвида Ирвинга.

– Я действительно что-то об этом видел по телевизору, – ответил он, – но не помню деталей.

Я обрисовал основные пункты дискуссии.

– Я помню инструктаж, – сказал он, – или, вернее, как он начинался. Я никогда не забуду этого. Офицер разведки сказал: «Дрезден известен своими шелковыми чулками, и русские в ста десяти километрах от него»... Я это помню, потому что всегда думал, что Дрезден знаменит своим фарфором.