Акушерка Аушвица. Основано на реальных событиях - Анна Стюарт

распахнутые, как два нолика, вытатуированные в ее подмышке, но и этот образ постепенно тускнел. «Пиппе сегодня семь месяцев и одиннадцать дней», – подумала она снова. Она, наверное, так изменилась, что и сама Эстер ее не узнает. Возможно ли это? Неужели она инстинктивно не поймет, что перед ней ее собственное дитя? Когда-то она думала, что их с Филиппом души связаны настолько тесно, что она почувствует, если он умрет, но теперь она уже ничего не знала.

Даже любовь мужа, некогда чистая и яркая, казалась такой же тусклой, как окна барака. Закрывая глаза и пытаясь представить Филиппа на ступенях собора Святого Станислава, она больше не могла избавиться от вида бараков и грязных нар. Она боялась, что, если ей все же удастся выбраться отсюда и найти мужа, отмыть любовь будет так же трудно, как отмыть эти чертовы окна.

Она терла стекло изо всех сил, но лишь размазывала грязь. Когда рабочая команда выложила пол в бараке плиткой, стало немного получше. Плитка была шершавой и битой, но, по крайней мере, она немного избавляла от пыли. Когда станет сыро, барак будет избавлен от бесконечной грязи. При мысли о второй зиме в Биркенау Эстер содрогнулась. Тряпка упала. К чему стараться? Нужны вода и мыло, но ничего не было – было лишь палящее солнце, под которым расцветал тиф. Вчера они с Яниной вытащили из блока еще один труп. Эстер поймала себя на мысли, что хочет заразиться, – лихорадка, по крайней мере, взбодрит кровь в ее венах, как когда-то. Но за последние полтора года она лечила стольких больных, что наверняка приобрела иммунитет.

– Бог не хочет, чтобы я оказалась в горе трупов, – сказала она Ане и Наоми.

– И это хорошо! – обрадовалась Наоми.

Ана промолчала. В последние дни она редко говорила – только когда помогала при родах. Работу свою она выполняла с обычным спокойствием и добротой, но давалось ей это нелегко. Эстер знала, что ей не безразличны ни матери, ни дети. Каждый ребенок оставался чудом, но чудом недолгим. Постепенно они начинали осознавать, как опасна любовь. Женщина не может выносить столько потерь. В Ане что-то сломалось в тот день, когда в лагерь вернули несчастную Малу Циметбаум. После этого Мала исчезла в тюрьме Аушвица-1. Кто-то рассказывал, что Мала и Эдек пели друг другу из своих камер, но это были всего лишь слухи. Кто будет петь в таком месте?

В Биркенау прибыл очередной поезд, и Эстер рассеянно смотрела на него сквозь клочки отмытого стекла. Со стороны блока 25 окна мыть она не стала – ей не хотелось видеть несчастных обитательниц «прихожей крематория». Каждый день прибывали три-четыре поезда, и «прихожая» редко заполнялась. Целые процессии тянулись к трубам крематория, и никому не приходилось долго ждать «заполнения» печей.

В этом поезде прибыли заключенные из Венгрии. Никто не знал, почему эта страна вдруг решила отправить своих евреев в нацистскую бездну, но, возможно, это было как-то связано с вторжением союзников во Францию. Новости об этом чуде бродили по лагерю, как легкий ветерок. В лагере появлялись все новые и новые приемники. Кто-то сказал Эстер, что со дня на день освободят Париж, но она боялась, что все здесь такие же безумцы, как она сама, а истина давным-давно потерялась.

Она знала лишь, что Польша по-прежнему в тисках злобных нацистов, что венгры приехали измученные долгими днями и ночами переезда, и больше всего им хочется раздеться и пойти в душ. Ей рассказывали, что эсэсовцы предлагали людям повесить одежду на пронумерованные крючки и даже выдавали им полотенца и мыло, чтобы они шли в душ без сопротивления. Удивительно, но к обреченным на смерть относились лучше, чем к тем, что боролся за собственную жизнь. Полотенце и мыло ей сейчас очень пригодились бы.

Эстер прижалась лбом к стеклу, ненавидя себя за свою жестокость, безразличие, чертову апатию. Но когда день за днем смотришь смерти в лицо, трудно не впустить ее в свою душу. Она стала такой же, как они.

Впусти свет в этот чертов блок.

Голос Наоми, четкий и уверенный, прозвучал в ее голове. Живот девушки сильно округлился, и Клара уже включила ее ребенка в свой жуткий список. Она была рада предложить своим хозяевам из «Лебенсборн» ребенка с частью немецкой крови. Вчера Наоми сказала Эстер, что его отца недавно повысили. Это как-то его смягчило. Хотя отношения их прекратились – он был слишком занят производством детей для фатерлянда с другими несчастными девушками, – но он обеспечивал Наоми теплой одеждой и дополнительной едой. Она делилась этим с ними, но была единственной из них троих, кто ел с удовольствием.

Жуя кусок венгерской колбасы, Ана по-прежнему бормотала: «Остаться в живых – вот наше единственное оружие», но Эстер начинала думать, что оружие это ослабело. Ради чего им оставаться в живых?

Разгрузка закончилась. Эстер равнодушно смотрела на вновь прибывших. Удивительно, но эти несчастные были истощены почти так же, как и здешние обитатели. Значит, это не венгры. Она снова принялась за стекло и тут заметила какую-то суету в последнем вагоне – там раздавались крики и слышались удары, но не от охранников, а от самих заключенных. Эстер бросила тряпку и подбежала к дверям блока 24. Там уже собрались и другие, привлеченные шумом. Они подобрались к ограде предельно близко – эсэсовцы не обращали на них внимания, увлеченные любопытным зрелищем.

Из вагона вышвырнули старика. Он, съежившись, лежал на земле, а все проходившие мимо пинали его сгорбленную фигуру. Рядом с ним на коленях стояла женщина – ей тоже доставалось.

– Посмотрите на них – они жирели на нашем несчастье!

– Благодаря мне вы выжили! – кричал старик, но в голосе прорывались нотки боли.

– Для чего? Чтобы умереть в газовой камере, а не на руках своих родных?

– Чтобы пережить войну.

– Чтобы ты мог красиво одеваться, пить вино и держать скаковых лошадей! Мы не видели, чтобы ты сжигал свою старинную мебель, чтобы согреться! Мы не видели, чтобы ты вычесывал вшей и дрался за тухлую брюкву!

Эстер неожиданно поняла, что происходит, и пробралась поближе к ограде.

– Нет! – кричали люди. – Ты эксплуатировал нас, Румковский. Ты сохранял нам жизнь, но для некоторых эта жизнь была намного легче.

Пинки и удары посыпались вновь. Хотя люди были очень слабы, гнев придавал им силы. На платформе Биркенау под ударами съежился Румковский, староста лодзинского гетто. Один из эсэсовцев громко расхохотался, и Эстер упала на колени. Пришел конец времен: нацисты радовались жестокости евреев. Гитлер окончательно победил, какие бы слухи ни ходили по лагерю.

Наблюдая за Румковским, которого она в последний раз видела в белом экипаже на рынке Балуты, она медленно стала понимать, что происходит. А произошло ужасное. Если здесь Румковский, значит, эти люди из Лодзи. А если они из Лодзи…

– Филипп! – Она вскочила на ноги и кинулась к ограде. – Филипп!

На ее крик повернулись заключенные, повернулись охранники, но ей не было до этого дела. Любовь к мужу не ослабела и не потускнела! Она была такой же яркой и сильной, как прежде! И любовь гнала ее вперед.

– Филипп, ты здесь? Филипп!

– Эстер?

Она замерла, споткнувшись, и повернулась на звук голоса. Это не