Акушерка Аушвица. Основано на реальных событиях - Анна Стюарт

голос ее мужа, но кто знает, что произошло с ним за последние полтора года. Она вглядывалась в толпу. Вперед выступил мужчина. Сердце Эстер упало.

– Томаш?

Перед ней стоял друг Филиппа. Когда-то он был крепким и бодрым, теперь же казался страшно истощенным. Левая нога волочилась. Эстер огляделась, но следом за Томашем никто не вышел.

– Томаш, где Филипп?

– Его здесь нет, Эстер.

Эсэсовцам наскучило ждать, когда Румковский умрет, и они стали строить вновь прибывших в шеренги. Времени было мало.

– Где он, Томаш? Он…

– Нет! То есть я не знаю. Его еще в апреле забрали в Хелмно.

– Хелмно?!

Сияющая надежда на возрождение любви медленно угасала. В Хелмно продолжали работать душегубки. Ноги ее подкосились, и она упала на ограду. Колючая проволока впилась в руки, но Эстер не было до этого дела.

– Значит, он погиб, – простонала она.

– Нет! Необязательно, Эстер. Он ушел с рабочей командой. Им сказали, что они будут строить бараки и… рыть…

– Рыть?

– Эй ты! Стройся!

Томаш непонимающе огляделся. К ним с автоматом в руках направлялся эсэсовец, и Эстер заставила себя выпрямиться.

– Не хромай, Томаш.

– Это невозможно. – Он приподнял обтрепанный край брюк и показал свою стопу – пальцы превратились в черные обрубки. – Обморожение. Прошлой зимой.

– Эй ты! В шеренгу! Последний раз говорю!

Томаш резко дернулся, но глаза его были устремлены на Эстер.

– Филипп говорил мне, если я когда-нибудь увижу тебя, то должен сказать, что он любил тебя, что, встретив тебя, он нашел величайшую драгоценность мира. Он говорил, что несколько месяцев вашей жизни были для него самыми счастливыми, даже в гетто. Он говорил, что не страдает, потому что ему нужна только твоя любовь.

– И она у него есть.

– Значит, он выживет. И ты должна. Они наступают, Эстер, союзники наступают. Я слишком часто это слышал, чтобы сомневаться.

– Эй ты, грязная свинья! Пошевеливайся!

Охранник с автоматом приближался.

– Они убьют меня, да?

Эстер посмотрела на его ногу и кивнула. Впервые за долгое время она почувствовала, что к глазам подступают слезы.

– Тогда я умру здесь, с тобой. Живи, Эстер! Живи, люби и…

Пуля не дала ему договорить. Она прошла через его голову и рикошетом отлетела от столба ограды в сторону Эстер. Она подпрыгнула и отшатнулась, подняв руки. Эсэсовец глядел прямо на нее. Несколько минут назад она бы просто стояла и ждала выстрела, но сейчас все изменилось. Она почувствовала неожиданный прилив энергии. Сила бурлила в ней, как электрический ток в колючей проволоке по ночам. И эта сила вернула ее к жизни.

Она не знала, что еще хотел сказать Томаш, но этого было достаточно. Если огромное гетто Лодзи закрыли, значит, немцы боятся. Им приходится отступать. Союзники наступают. Нужно беречь себя – союзники скоро придут. И неожиданно способность выжить снова стала оружием. Отвернувшись от тела бедного Томаша, Эстер возблагодарила Бога, подарившего ему быструю смерть, и побежала прочь – прочь от крематориев, прочь от нацистской машины смерти, в блок 24, где работа ее заключалась в том, чтобы нести в мир жизнь.

Живи и люби. Эстер вновь обрела цель и устремилась к ней всей душой.

Глава двадцать шестая. 22 августа 1944 года

АНА

– Это будет завтра на вечерней поверке, – в блоке 24 гремел голос Ирмы Грезе. – Там должны быть все.

Ана остановилась у двери в комнату Клары в тот самый момент, когда капо ответила:

– Слушаюсь, ауфзеерин Грезе, разумеется. С превеликим удовольствием. Женщинам нужно преподать урок и… Ох…

Ана испытала некое извращенное удовольствие от того, как дрогнул голос Клары, когда Ирма Грезе вышла из комнаты, не желая слушать ее подобострастные слова. После ухода Пфани Клара следовала за красивой эсэсовкой, как собачка. Это было бы смешно, если бы в тщетной попытке произвести впечатление на начальницу-садистку Клара не становилась все более жестокой. Впрочем, в Биркенау никогда не было ничего смешного.

Сердце Аны упало. С момента возвращения в Аушвиц Малы Циметбаум ей становилось все труднее убеждать измученное сердце работать и дальше. Она чувствовала, как с каждым днем оно сжимается. Даже любовь к Эстер, которая позволила ей продержаться так долго, стала усилием, а не радостью – ответственностью, которая становилась ей уже не по силам. И посылок от Бартека больше не было.

– Просто немцы блокируют почту, – твердила ей Эстер. – Они наступают, Ана. Томаш сказал мне.

– Томаш был в гетто, Эстер, – каждый раз возражала Ана. – Он был таким же узником, как и мы здесь, и не мог ничего знать.

– Откуда же он узнал об их поражениях? – возмущалась Эстер.

После прихода транспорта из Лодзи, когда на платформе Румковского забили до смерти его же люди, Эстер изменилась. Встреча с другом Филиппа пробудила в ней воспоминания о муже, и апатия, так напоминавшая состояние Аны, сменилась почти маниакальным ожиданием свободы. Ана боялась, что это еще более опасно. Надежда жалит больнее.

– Ты что тут делаешь? – рявкнула Клара, выглянув из своей комнаты и заметив Ану.

Капо уже занесла руку, и Ана автоматически отступила, но, хотя Клара не раз била несчастных пациенток блока 24, Ану она никогда не трогала. Возможно, потому что с ее превосходным немецким Ана была единственной, кто осмеливался спорить с нацистами. Вчера в барак пришел доктор Менгеле и с большой помпой сообщил о «рассеянии» цыганского лагеря и о собственном повышении – теперь он стал главным врачом Биркенау. Ане это не понравилось.

– Под «рассеянием» вы подразумеваете массовое убийство? – спросила она – ее буквально трясло от злости на такой трусливый эвфемизм.

Глаза Менгеле сузились, но он спокойно ответил:

– Неужели вы считаете семантику полезной, акушерка?

– Да, герр доктор. Медицина приучила меня к точности, как и вас, я полагаю. Считаю, что вещи нужно называть своими именами.

– Согласен. Мы можем взять всех женщин из этой больницы и назвать их просто «умирающими». И какая в этом польза? Даст ли это нам симптомы или прогнозы?

Ане пришлось кивнуть в знак согласия, и Менгеле продолжал:

– То же самое с цыганским лагерем. Цыгане – отбросы общества. Они живут по собственным законам на чужих землях. Они не стоят такого же обращения, как достойные люди, поэтому их нельзя убить согласно букве закона. – Менгеле улыбнулся. – Семантика, акушерка. Очень полезна.

От этой извращенной хладнокровной логики мороз прошел бы по спине Аны, если бы нацисты уже давно не превратили ее кровь в лед. И все же обычные слова «достойные люди» вызвали у нее такой сильный зуд, как не могли даже вши.

– Значит, герр доктор, вы не считаете меня достойным человеком?

Менгеле уже почти вышел, но раздраженно обернулся.

– Не будьте занудой, акушерка. Вы – полька, католичка. Вы оказались здесь только по подозрению в участии в Сопротивлении. У вас есть потенциал, не тратьте же его впустую.

– А эту женщину? Эту медсестру? – Ана вытолкнула вперед напуганную Эстер, но Менгеле уже повернулся к ним спиной и вышел из барака.

– Ана! – прошипела Эстер, оттаскивая ее от уходящего доктора. – Что ты творишь? Менгеле отправляет людей в газовые камеры одним движением мизинца! Ты хочешь, чтобы всех нас убили?

– А это важно?

– Мне важно. Я думала, ты борец. Я думала, ты веришь, что в большинстве своем