Акушерка Аушвица. Основано на реальных событиях - Анна Стюарт

зловещий год Ана не раз думала, почему нет слова, обозначающего мать, потерявшую ребенка? Если теряешь мужа, становишься вдовой. Теряешь жену – вдовцом. А родитель, потерявший ребенка? Эстер называла их потерявшими матерями, и Ана ее понимала, но Эстер имела хоть какую-то возможность найти своего ребенка – если им удастся выбраться из этого ада.

Каждый день они молились об освобождении, искренне веря, что их молитвы будут, наконец, услышаны. Эсэсовцы становились все более невнимательными. Крематории стояли пустыми, что было удивительно. Пару недель назад неожиданно перестали работать газовые камеры, и с того момента небо расчистилось от дыма сгорающих человеческих тел. Поезда более не прибывали. В лагере свистел лишь ветер, несший снег с востока. Но русские солдаты так и не появились. Охранники ежились на смотровых вышках, утренние поверки стали проводить позже, а вечерние раньше. Похоже, у охранников иссякли силы даже на то, чтобы орудовать дубинками. Опасность мгновенной гибели ослабела, но голод и холод по-прежнему брали свое.

Но дети все же рождались.

На поездах, прибывших летом, когда нацисты в последний раз попытались очистить Европу от «расово неполноценных», были женщины, несшие в себе ростки новой жизни. И многим удалось скрыться от опытного взгляда Менгеле при селекции. Наверное, дети давали им силы. Они казались пригодными для работы. Зима приближалась, и все больше и больше женщин приходили в блок 24 к Ане. Поначалу им приходилось работать, чтобы укрыться от Менгеле и других докторов, которые рыскали по баракам, выискивая своих жертв, словно эта жестокость каким-то образом избавляла их от собственных страхов. Но теперь крематории были закрыты в тщетной попытке скрыть ужасные преступления, творившиеся в Аушвице-Биркенау, и женщины смелее заявляли о себе. Акушерское отделение Аны было переполнено.

Удивительная ирония заключалась в том, что впервые за всю историю Биркенау давал миру жизней больше, чем забирал. Но сохранять жизнь новым заключенным было нелегко. Еды становилось все меньше. Приближались холода. Из Канады таскали все больше одежды. В последние дни существования лагеря у большинства заключенных имелись хотя бы джемпер или пальто. Но топлива для печей не было, да и еды тоже. Казалось, эта битва неизбежно проиграна.

Ане хотелось рыдать от бессилия. Радиоприемники, тайком собранные заключенными, сообщали, что союзники всего в нескольких сотнях километров от Аушвица. Мучения подходят к концу. И еще более мучительно было сознавать, что жизнь выскальзывает из исхудавших пальцев.

– Ана!

Она даже не обернулась на хриплый, жалкий крик. На прошлой неделе Клара заболела и постоянно звала ее к себе. А если не ее, то Эстер.

– Помоги мне! Спаси меня!

– Зачем? – вчера спросила ее Эстер.

– Из простой человечности, – прохрипела Клара.

Эстер рассмеялась.

– Человечности здесь не место, Клара. И уж от тебя-то я точно ее никогда не видела.

– Но ты же не должна опускаться до моего уровня, верно?

Клара задрожала, попыталась убрать пропотевшие волосы со щек, горевших лихорадочным румянцем. Ее слова были смехотворны, но в них был определенный смысл. И Эстер подала Кларе воды, чтобы облегчить ее состояние, но вытирать ей лоб было выше ее сил. У капо был туберкулез, и болезнь зашла слишком далеко, чтобы оставалась какая-то надежда на выздоровление, если здесь она вообще у кого-то могла быть. Она продержалась дольше остальных, крепкое тело опиралось на эсэсовские «подарки», но и ее скосила болезнь.

– Ана, пожалуйста, – хныкала Клара. – Я думала, что ты была христианкой.

– Я и есть христианка.

– Ну так будь доброй самаритянкой и принеси мне водки, просто чтобы снять боль.

– У нас нет водки, Клара.

– Но у меня есть.

– Это тебе не поможет.

– Поможет.

– Скажем по-другому: я не буду помогать тебе – никоим образом.

– Я думала, ты должна.

Зловещие нотки в слабом голосе Клары заставили Ану отступить к дверям. Клара зашипела с кровати:

– Я знаю, – прохрипела она. – Я знаю про ребенка… Про спрятанного ребенка…

У Аны замерло сердце. Они уже месяц прятали Исаака. Женщины в бараке по очереди играли и занимали мальчика и укачивали его, когда он спал. По лагерю распространился слух. Многие женщины, у которых дети умерли в блоке 24, приходили и помогали. Маленький Исаак стал для этих несчастных символом надежды. Паре политических заключенных удалось сохранить своих новорожденных, но ни одна еврейка не смогла спасти своего ребенка. Если из Биркенау выйдет хоть один еврейский ребенок, это будет маленькая победа любви над смертью. Но если Клара знает, значит, все погибло. Ана с трудом сохранила самообладание.

– Какой еще спрятанный ребенок, Клара?

– Тот… – Клара мучительно закашлялась, но, справившись с собой, произнесла два слова: – Сын Наоми.

Ана скрипнула зубами.

– Ребенок Наоми умер, – резко ответила она. – Ты это знаешь.

Клара приподнялась на подушках и захрипела:

– Я не так глупа, как ты думаешь, Ана. Я все знаю. Я бы сказала Ирме, но она больше не появляется, мерзкая тварь. А теперь я заболела. Но я все равно могу сказать – даже отсюда.

– Нацисты больше не заходят в больницы, Клара, и ты это знаешь.

– Пока не заходят, нет. Но они придут, когда… когда…

Она снова закашлялась. Ана смотрела на нее и поражалась собственному безразличию к этой умирающей женщине. Но это была не просто женщина. Эта женщина не задумываясь топила в ведре младенцев, смеялась над матерями, у которых не было молока, чтобы кормить своих младенцев, и вырвала бы дочь Эстер из ее утробы, если бы не украденный Наоми бриллиант.

– Когда нас отправят, – наконец выплюнула Клара.

– Отправят?

– В любой момент. Может быть, даже сегодня. Они закрывают эту часть лагеря, а женщин переводят за железную дорогу, чтобы последние жалкие евреи и дегенераты находились вместе. Они придут. Если ты мне не поможешь, я скажу им.

Ана смотрела на нее. Клара прищурилась, предчувствуя верную победу. Бедная дурочка. Ана медленно покачала головой.

– Галлюцинации… Явление печальное, но у больных туберкулезом такое часто случается – Эстер говорила мне. Тебя окружало столько хнычущих младенцев, что ты слышишь их плач даже в бреду.

– Вовсе нет, – возмутилась Клара. Она снова закашлялась, и капли крови полетели на одеяло. – Младенец есть. Я знаю, что он есть. Я скажу им, что младенец есть.

– А когда они никого не найдут, то поймут, что ты бредишь.

– Но они найдут!

– Нет, не найдут, – хитро подмигнула Ана. – Спасибо за предупреждение, Клара.

С этими словами она вышла из комнаты и вернулась в барак, где Наоми и Эстер сидели на нижних нарах и тихо напевали что-то Исааку.

– Нас переводят, – прошипела Ана. – Нам нужно составить план – и быстро.

Эстер нахмурилась и тут же выпалила:

– Губная помада!

Ана и Наоми непонимающе смотрели на нее.

– Губная помада? – переспросила Наоми. – Это план? Накрасить губы и соблазнить эсэсовцев?

– Нет! Я бы не предлагала такое, даже если бы это было возможно. Но у тебя есть губная помада?

– Ты же знаешь, – Наоми вытащила розовый футляр из тайника в полу барака и протянула ей. – Но я не понимаю, чем это нам поможет.

– Давай сюда и забирайся наверх.

– Что?

– Я быстро.

Наоми вцепилась в Ану, но Ана, увидев стальную решимость в глазах Эстер, кивнула младшей подруге. Наоми передала Исаака Ане, дрожа от холода, стянула джемпер, полосатую рубашку и шелковую комбинацию.