Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - Ольга Евгеньевна Суркова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В чем же я, как художник, вижу свою задачу? Она, видимо, состоит в том, что я делаю свое дело, снимаю картины, стараюсь работать с максимальной отдачей сил, на пределе для меня возможного.
Что значит при этом требование «угодить» зрителю или дать ему «пример для подражания»? Кто этот зритель? Восторженные девочки, устремляющиеся на поиски портретов киноактеров (кстати, как правило, жутко исполненных – вот она, массовая реклама! – какой она может привить вкус?), – это зрители? Или настоящие зрители их мамы, которых после просмотра фильма только одно интересует: «А Наталья Бондарчук – дочь Бондарчука?». Вот отчего у меня сразу же опускаются руки.
Хотя меня также раздражает, казалось бы, противоположная, «элитарная» группа зрителей. Эти люди всегда каким-то образом «окажутся» в Доме кино, ЦДЛ, Доме актера… Они уже все знают наперед, убеждены в своем превосходстве, суперсовременности своих суждений, которые на самом деле по сути своей расхожие стереотипы, принятые их средой. Сегодня их уже не интересует Татьяна Доронина – сегодня их воображение подчинила Джейн Фонда. Если хвалят Тарковского, то они непременно будут его ругать, и будут хвалить, когда его ругают… Здесь усматривают гарантию «независимости» своих суждений. Но мне-то что до них?
Конечно, есть зрители, которые вовсе не воспринимают моих картин – они иногда посылают мне письма, как, например, товарищ Горин из Петрозаводска. Он сетует на затянутость фильма «Солярис»: «Вы этим ничего не показали, только время отняли у зрителей, показали в течение 7–8 минут и даже более подземные тоннели, из-за этого следовало ли создавать фильм двухсерийным?» В другом письме товарищ Иванова из Новочеркасска занимает еще более наступательную позицию: «В вашем фильме “Солярис” одно из действующих лиц произносит слова о Человеческой Совести с большой буквы. А вот как обстоит дело с совестью постановщика указанной картины, да и всех ее создателей?» И она даже предлагает как-нибудь «наказать» меня посерьезнее, отсылая тех, кто, видимо, призван осуществить надо мной этот суд, к мнению «большинства зрителей», к мнению, как она пишет, «народа».
Корреспондент. Авы отвечаете на такие письма? Что вы ответили, скажем, товарищу Ивановой из Новочеркасска?
Тарковский. На ее упреки я ничего не могу ответить. Здесь, к сожалению, не намечается даже предмета для разговора. Но вот апелляция к мнению большинства зрителей… Бывает ведь, что и картина еще даже не закончена тем или иным режиссером, но уже заранее известно, что, может быть, он снимает «интересную картину», но, конечно же, «не зрительскую»… В устах одних это должно означать комплимент в адрес автора. Это те, кто не сомневается в своем превосходстве над большинством зрителей, – они уже «доросли» до искусства и даже «переросли» его. В устах других это вроде бы и «законная толика» уважения в адрес автора, а по существу, желание указать ему на его место: мол, не забывайтесь, вы все-таки в стороне от наших основных вех. То есть «картина интересная», но ты все-таки паразит, делающий картины за счет государства для себя и своего удовольствия.
Корреспондент. На чем же основывают люди такие суждения?
Тарковский. Затрудняюсь сказать наверняка, на чем такие суждения основываются. Видимо, человек не понял картину, как не поняла «Солярис» товарищ Иванова из Новочеркасска. Но если она говорит об этом более или менее искренне, то иной зритель, скрывая свое собственное мнение, многозначительно объявляет, что «народ не поймет». То есть сам-то он, мол, понимает, но вот за народ тревожится. Тем самым некто выносит себя за скобки – ему как бы необязательно быть частицей народа… А я сам считаю себя частью народа. Я живу в своей стране и задумываюсь над теми же процессами и проблемами, что и мои современники, так же люблю, ненавижу, волнуюсь, поэтому считаю, что выражаю идеи народа. А чьи же еще? Что значит мои «собственные» идеи? Чем они-то определяются? Откуда они? Поэтому, когда я делаю картину, я не могу не рассчитывать на то, что волнующее и заботящее меня интересно другим. Я надеюсь на своего зрителя, но я никогда не старался и не буду стараться к нему подольститься, заискивать перед ним. Потому что зрителя я глубоко уважаю – мой контакт с ним зиждется на доверии.
Чтобы двоим людям разговаривать, нужен как минимум язык, понятный тому и другому. Диалог художника и зрителя может быть плодотворным только при условии, что зритель понял язык художника и разглядел те же проблемы, которые стоят перед художником, разрешить которые он пытался. Но, согласитесь, чтобы понять фильм, понять язык режиссера, иногда приходится приложить немало усилий.
Нас не удивляет тот безусловный факт, что мудрую книгу не осилишь, овладев лишь грамотой, – надо самому многое знать, думать все-таки в том же направлении, чтобы в полной мере понимать великих художников слова.
Кино долго доказывало свои возможности стать вровень с проблемами своего времени, как стояли вровень с ними другие почтенные искусства. И сегодня принято считать, что оно эти свои возможности доказало. Может быть, кого-то из художников кино можно поставить в один ряд с именами Пушкина, Достоевского, Томаса Манна… Только я так не думаю. И нахожу для себя определенное тому объяснение: кинематограф все еще только ищет специфику своего языка, через целый ряд побед и неудач только приближается к постижению такой специфики. Но движение кинематографистов на этом пути с самого начала осложняется двусмысленным положением кино между «производством» и «искусством» – первородным грехом его ярмарочного рождения. Вопрос специфики киноязыка не решен до сих пор, а он непрост. Даже мы сами, профессионалы, говоря о чертах «современного киноязыка», часто определяем его набором тех или иных «модных» сегодня формальных приемов, к тому же частенько заимствованных из смежных искусств.
Словом, кинематограф в целом, по-моему, продолжает искать свою специфику. Да, еще внутри этого нашего общего движения каждый художник ищет свой, индивидуальный голос – живописцы пользуются теми же красками, но как разнообразны оттенки! Как велико разнообразие полотен! Так что для того, чтобы самое массовое искусство стало, с одной стороны, действительно искусством, а с другой стороны, еще и массовым, нужно немало усилий со стороны как самих художников, так и зрителей.
Корреспондент. Не предполагает ли сам термин «массовое искусство» той мысли, что все-таки каждый фильм должен быть целиком и полностью понятен каждому зрителю? И если сегодня дело обстоит иначе, то не стоит ли говорить о том, как далеки мы пока от достижения того идеала, к которому следует
