Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - Ольга Евгеньевна Суркова

Тарковский. Но я уже говорил в начале нашей беседы, как избирательно всегда действует искусство. Даже люди весьма развитого вкуса могут в корне различаться по своим интересам, склонностям и симпатиям, в том числе и касательно их выражения в искусстве. И в соответствии с этими симпатиями они выбирают для себя тот или другой фильм. Но если зритель имеет право выбирать себе режиссера и фильм, то у режиссера, очевидно, тоже есть право сказать, с какой категорией зрителей он предпочитает разговаривать, на чей интерес он рассчитывает. Как мне, например, равно неинтересны и снобистская «околокиношная элита», и тот зритель, который поглощает любой фильм с той же мерой интеллектуальных и духовных затрат, какие необходимы для игры в домино. Но существует огромное количество зрителей, которых я не просто уважаю, а ради которых, собственно, и делаю все свои картины. С трепетом ожидаю их реакцию. Я узнаю о таких зрителях, встречаясь с ними иногда после просмотра картины, получая от них письма. Писем множество! Некоторые из них просто выражают благодарность съемочному коллективу, а некоторые открывают мне удивительно тонкое и глубокое описание того, какое воздействие произвел на него наш фильм. В письмах порой находишь такой подробный и обстоятельный анализ, изложенный на десятке страниц, с такими неожиданными для меня трактовками и выводами, что иной профессиональный критик мог бы позавидовать. Значит, существуют люди, которым кажется необходимым и плодотворным вступить в диалог именно со мной. Эти люди – те же зрители. Я надеюсь на их понимание и нахожу его. Почему же в ущерб как себе, так и людям, с которыми возникает долгожданный контакт на одном языке, я должен их бросить, чтобы «заинтересовать» собою какую-то другую, неведомую мне и мыслящую иначе часть публики? Кто этот зритель и как искать точку нашего соприкосновения?

Корреспондент. Значит, режиссер должен сделать свой выбор?

Тарковский. По-моему, он обязан честно и искренне предложить зрителю свою позицию. А зритель со своей точки зрения оценит, достойны ли его внимания размышления, волнения, наблюдения того или иного художника. Тем не менее такая постановка вопроса вовсе не снимает проблему глубины и значительности зрительских суждений, их способности остро и чутко воспринимать.

В итоге я хочу сказать: аудиторию каждого художника, приложив усилия, конечно, можно расширить – нужно лишь желать этого и уметь это делать. Но если мы безоговорочно и некритично начнем перенимать разнообразные зрительские критерии как истину в последней инстанции, лишь констатируя их, то мы подменим задачу воспитания зрителя «воспитанием воспитателя», то есть художника, а зрителя оставим в довольстве от сознания собственной непогрешимости и правоты – правоты зачастую весьма сомнительной. Не воспитывая в зрителе способности критического отношения к своим собственным суждениям, мы тем самым в конечном счете проявляем к нему полной равнодушие.

Я не хочу здесь называть правых и виноватых, но хочу сказать, что есть назревшая уже проблема популяризации, пропаганды киноискусства, проблема, которую надлежит решать каждый раз конкретно критикам, журналистам, социологам, комсомольским работникам и работникам проката. От всех этих людей в огромной степени зависит взаимопонимание художника со зрителем, да и сама возможность их диалога.

«Гамлет»

Новым тяжелым временем для Тарковского стал промежуток между «Зеркалом» и «Сталкером». «Зеркало» получило в Госкино самую низкую категорию качества, означавшую минимальный прокат – 3–4 копии фильма, а также минимальную оплату режиссеру за проделанную работу. Законченный фильм ни на какой фестиваль не пустили и писать о нем что-либо приличное не разрешили. Андрей обижался, что не находится критиков, готовых идти за него на баррикады. Зато для его коллег было организовано обсуждение фильма совместными усилиями Госкино и Союза кинематографистов. Тогда в «Искусстве кино» было решено опубликовать это официальное обсуждение, дабы избежать необходимости других разгромных рецензий на «Зеркало». Все это было так серьезно, что, например, Инна Аёвшина была вынуждена изымать из своей книги обсуждение «Зеркала» десятиклассниками. Тезкой критике открывался зеленый свет. Этой возможностью в это время, как это ни странно, воспользовался Виктор Дёмин, которого Тарковский никогда не простил, о чем свидетельствует интервью, чуть ниже опубликованное в этой книге.

Измотанный, уставший от борьбы с ветряными мельницами и совершенно разочарованный Андрей надолго удалился в Мясное, в свой деревенский дом, собираясь всерьез вовсе бросать кино и заняться литературным трудом. Тогда им был написан сценарий «Гофманиана». И тогда же Тарковскому все-таки поступило когда-то ожидавшееся, а теперь неожиданно случившееся предложение Марка Захарова попробовать себя на театральной сцене. Тарковский со страстью ухватился за это предложение, как за целительное средство, открывающее для него качественно иное будущее. Казалось, что жизнь предлагает новый захватывающий вираж.

К мыслям о кино возвращали лишь пачки зрительских писем, количество которых Тарковский все-таки сильно преувеличивал… наверное, ради самосохранения…

Беседы на Ломоносовском

«Гамлет». Весь день в постели, не поднимаясь. Боли в нижней части живота, спине. Нервы тоже. Не могу пошевелить ногами. Какие-то узлы. Я очень слаб. Неужели умру? А Гамлет? Но сейчас уже больше нет сил на что-либо.

Вот в чем вопрос…

15 декабря, 1986

Тарковский умер с мечтой о своем неосуществленном фильме «Гамлет».

Задолго до этого ему удалось поставить своего «Гамлета» в театре Лейкома у Марка Захарова… Сколько сил было вложено Тарковским в этот спектакль, сколько сосредоточенных размышлений и сколько горьких разочарований сулил ему грядущий театральный опыт… Во времена фактического запрета «Зеркала», существовавшего с «высшего» соизволения в трех-черырех копиях, пережив еще раз горькое поражение в поединке с Госкино, Тарковский уже решался уединиться навсегда в своем деревенском доме в Мясном и заняться только литературой… Но постепенно, после приглашения его Марком Захаровым на разовую постановку, начал мечтать не только о своем спектакле в его театре, а именно о «Гамлете», но и о создании театра собственного…. Много затеплилось вновь в его душе надежд и упований в те очень далекие теперь от нас времена…

А сегодня… Чем стремительнее убегает время уже не для него, а для меня, к какому-то неясному так называемому «будущему», тем неоспоримее, ярче и убедительнее выкристаллизовывается в моей памяти то, что осталось в прошлом. В том числе я все более глубоко постигаю свою настоящую внутреннюю связь с Андреем Тарковским, все более ясно осознаю, что наше почти двадцатилетнее сотрудничество с ним все-таки не было случайным – потому как были в нашем переживании миропорядка общие болевые точки, объективированные для всех его художественной волей. Теперь-то я до конца понимаю, знаю точно, согласно его точке зрения, что прошлого действительно нет – оно есть суть твоей души и ее боли. Этой болью душа дает себя чувствовать и заявляет о своей зрелости… С