Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - Ольга Евгеньевна Суркова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что говорить?.. «Историю» эту особенно ярко высвечивают смерти, смерть Тарковского, уход из жизни моего отца, теперь и мамы – они как бы обрывают нити жизненных, посюсторонних связей, создают пороги, о которые спотыкаются мои мысли и снова раскручиваются вспять… Прошлое часто кажется мне куда более реальным, нежели мое нынешнее, сегодняшнее существование, более понятным, чем теперешняя, все более осознанно устремляющаяся в будущее жизнь двух моих сыновей…
Я люблю проваливаться в сон, который часто дарует мне блаженное возвращение туда, куда нет возврата в моем настоящем, будничном, земном существовании. И, просыпаясь, я изо всех сил стараюсь не проснуться, чтобы договорить, добыть с теми, с кем я когда-то невосполнимо не добыла и не договорила, с кем мне было когда-то так хорошо и важно быть…
Перед ними сегодня я чувствую странную ответственность теперь что-то договорить за них…
На помощь приходят магнитофонные пленки (о чудеса нашего времени!), которые непостижимым для меня образом воскрешают ушедшее так, точно все это было вчера… И треп за столом под водочку, и смех, и остроты, и размышления о ближайших планах и отдаленном будущем… Тарковский говорил когда-то, поясняя свой метод работы с актером в фильме, что он предпочитает скрывать от них развитие своего киносюжета, чтобы они не имели возможности заранее отыграть скрытую от них драматургическую развязку, а вели бы себя в каждой отдельной сцене просто как можно более достоверно, как в жизни, с благородно скрытым от нас всегда развитием и конечным финалом любой ситуации.
В этом смысле на театральной площадке моей жизни теперь та абсолютно идеальная ситуация, о которой Тарковский мечтал как постановщик: в моем единовластном владении оказались сегодня диалоги людей, которые еще ничего не знают о своем будущем, а мне до конца известно уже, что с ними произошло, каким образом сложились сюжеты их жизней… до последней точки…
Так что сегодня меня не покидает желание вспомнить о своеобразном для Тарковского времени планов и размышлений не о кино, но о театре, его концепции постановки на сцене «Гамлета». Как часто обсуждались эти планы с моими родителями и со мной, в частности, в их квартире на Ломоносовском, где Тарковский тогда бывал прост, расслаблен, бесконечно обаятелен и, как всегда, необычайно интересен… Сил было много, ели и пили с удовольствием, мысли рождались и обгоняли друг друга, а наши жизненные пределы терялись в необозреваемом, недоступном нам далеке…
Гораздо позднее постановки «Гамлета» у Захарова, уже в Лондоне, в 1984 году, во время выступления Тарковского в Риверсайд-студии, один из нынешних соотечественников Шекспира задал ему недоуменный вопрос: «Почему так завышен интерес русских к “Гамлету”? В чем здесь дело?» Как и полагалось Тарковскому, вначале последовал лишь еще более недоуменный взрыв: «В таком случае я могу только поражаться отсутствию интереса к “Гамлету”, лучшему драматургическому и поэтическому произведению мировой драматургии, у самих англичан!? Для меня нет ничего естественнее этого интереса». А далее подытожил: «Для меня лично в этой пьесе поставлен самый важный вопрос, прослежены самые важные проблемы, существовавшие как во времена Шекспира, так и до, и после него, всегда. Может быть, именно поэтому, в силу абсолютной глобальности замысла, пьеса с таким трудом поддается исчерпывающей трактовке на сцене. Многие ее постановщики терпели прямо-таки сокрушительное поражение в единоборстве с драматургией “Гамлета”. В этой пьесе для меня кроется огромная тайна. Возможно ли ее раскусить? Не знаю… Но, тем не менее, меня все-таки снова не покидает желание еще раз реализовать своего “Гамлета”, но теперь уже на экране, хотя у меня была одна театральная постановка в Москве… тем не менее, хочется снова… с этим ничего нельзя поделать… Это как наваждение… Снова попытаться приблизиться к вечной тайне этой пьесы…
Я лично полагаю, точнее, убежден, что трагедия Гамлета, главная болевая точка этой трагедии, кроется для меня в необходимости, вынужденной и абсолютной необходимости для человека, стоящего на более высоком духовном уровне, погрузиться в мелкое болото серости, обыденной пошлости, мелких страстишек и властолюбивых амбиций, правящих в этом мире всецело и безнаказанно. Это трагедия для человека, точно уже преодолевшего элементарное земное притяжение, но неожиданно вынужденного вновь с ним считаться, подчиниться его законам, точно вернуться к своему собственному прошлому, пошлому и унизительному.
Трагедия Гамлета состоит для меня не в обреченности его на гибель физическую, а в падении нравственном и духовном, в необходимости прежде, чем совершить убийство, принять законы этого мира, действовать по его правилам, т. е. отказаться от своих духовных притязаний и стать обыкновенным убийцей. Вот где смысл драмы! Трагедия! Либо выполнить свой как будто бы человеческий долг, навязанный ему обществом, но, по существу, потерять себя в нравственном отношении, либо вовсе не смириться с этим миром, уйти из него по собственной воле, то есть покончить с собой… Но как быть тогда с Богом?..
В каком-то смысле нечто подобное переживает каждый человек, поставленный реальностью перед проблемой выбора. Поэтому, когда вы спрашиваете меня, были ли в моей жизни компромиссы, предавал ли я себя когда-нибудь в своей работе, то, наверное, мои друзья, не слишком глубоко задумываясь о моей судьбе, ответили бы вам – НЕТ. А я полагаю, напротив, что, увы, вся моя жизнь состоит из компромиссов…»
Итак, возвращаясь теперь из Лондона, к еще более отдаленному от нас времени московских застолий на Ломоносовском у моих родителей, попробуем приобщиться к миру тех идей, которые рождались тогда у Тарковского в связи с предложением Марка Захарова делать у него в театре «Гамлета», давали Ему силы жить дальше, надеяться и строить планы на будущее, так часто опережая более жестокую реальность… Будущий спектакль снова и снова оживал за столом, развивался в замыслах, полнился все новыми деталями…
Первый разговор, записанный мною на пленку, начинается с размышлений Тарковского о взаимоотношениях его особого Гамлета с его же совершенно неожиданно трактованной Офелией. Итак, попробуем проследить в сохраненных обрывках трех разговоров на Ломоносовском возникавшую на наших глазах драматургию новой интерпретации Тарковским вечной пьесы Шекспира.
Сейчас в нашем распоряжении та естественная драматургия, которую предлагает сама жизнь. Тот сохраненный пленкой натурализм, которого так чурался Тарковский применительно к театральной сцене, рисовавшейся его воображению. Ценность публикуемого материала все же видится мне в незапланированной точности документа, как фиксированного образа времени, хотя и не обработанного специально продуманной фабулой или
