Кристальный грот - Мэри Стюарт

Все было напрасно; я бодрствовал, а огни в жаровне затухали; сила покинула меня, осталась только комната, в которой были лишь быстро гаснущие тени и мужчина, беседовавший с мальчиком. Но из любви к нему я обратил свой взор на угли. Наступила полная тишина, нарушаемая лишь шорохом оседавшего пепла и потрескиванием окалины на остывавшем металле.

Наконец я сказал:

— Я не вижу ничего, кроме угасающего в жаровне огня и горящих угольев.

— Смотри еще.

Я чувствовал, как по телу моему заструился пот, капли его стекали по крыльям носа, из подмышек, в пах, пока мои бедра не стали липкими. Ладони были плотно зажаты между коленей, так что заболели кости. Голова разламывалась. Дернув ею, чтобы стряхнуть пот, я поднял глаза:

— Господин, все напрасно. Прости, но это бесполезно. Не я распоряжаюсь богом, он мной распоряжается. Когда-нибудь я, может быть, и смогу видеть что-то по своему желанию или по твоему приказу, но теперь это приходит само — или не приходит совсем. — Я протянул руки, пытаясь объяснить. — Это как будто ждешь под затянутым облаками небом, вдруг налетает ветер, гонит их и образуется просвет, из него падает луч и озаряет меня — иногда всего, иногда же меня касается лишь краешек летящего столба солнечного света. Когда-нибудь я смогу видеть весь небосвод. Но не сейчас. Я ничего не вижу. — Изнеможение, овладевшее мной, звучало в моем голосе. — Извини, господин. Я не могу помочь тебе. У тебя пока нет своего прорицателя.

— Нет, — сказал Амброзий. Он положил мне на плечо руку, и когда я поднялся, притянул меня и поцеловал. — У меня есть лишь сын, который еще не ужинал и совершенно вымотан. Иди спать, Мерлин, и проспи остаток этой ночи без снов. Для видений у нас будет еще уйма времени. Спокойной ночи.

В ту ночь видения меня больше не посещали, зато был сон. Я никогда не рассказывал о нем Амброзию. Я снова увидел ту пещеру на склоне холма, и девушку по имени Ниниана, едущую через такой же туман, и мужчину, ждущего ее у пещеры. Но лицо той Нинианы не было лицом моей матери, и мужчина у пещеры не был молодым Амброзием. Это был старик, и лицо его… То было мое лицо.

Книга 3

Волк

1

Я провел с Амброзием в Бретани пять лет. Оглядываясь на те времена, вижу, что многое из случившегося там помнится мне по-другому, подобно рассыпавшейся мозаике, которую годы спустя собирает человек, почти забывший первоначальную картину. Кое-что вспоминается отчетливо, в буйстве красок и до мельчайших деталей; другое — более, может быть, важное — предстает подернутым дымкой, будто всю картину присыпала пыль случившегося позднее — смертей, горя, перемен в сердце. Места событий я всегда помню хорошо, некоторые так отчетливо, что даже сейчас кажется, будто я могу войти в них, что достань у меня сил сосредоточиться и вернись та сила, что некогда окутывала меня подобно одеянию, я мог бы даже воссоздать их здесь во тьме, как воссоздал некогда Хоровод Великанов для Амброзия в те далекие годы. Места помнятся отчетливо, также и идеи, казавшиеся мне тогда такими новыми и блестящими, а вот люди — не всегда; когда я роюсь в памяти, то нередко спрашиваю себя, не путаю ли одного с другим, Белазия с Галапасом, Кадаля с Сердиком, офицера-бретонца, имя которого я забыл, с капитаном на службе у моего деда в Маридунуме, попытавшимся однажды сделать из меня фехтовальщика, к чему, по его разумению, не мог не стремиться принц, пусть даже незаконнорожденный. Но когда пишу об Амброзии, мне кажется, будто он сейчас здесь, со мной, и лучится светом на фоне мрака, как тот человек в шапочке сиял в мою первую, колдовскую, морозную ночь в Бретани. Даже без окружавшей меня некогда магической силы я могу вызвать в воображении на фоне тьмы его глаза, пристально всматривающиеся из-под нахмуренных бровей, его крепко сбитое тело, лицо (оно теперь кажется мне таким молодым), черты которого затвердели под воздействием всепожирающего, настойчивого желания, направлявшего его взоры на запад, к его собственному закрытому для него более двадцати лет королевству — за эти годы он вырос, стал из ребенка графом Бретонским и создал, несмотря на бедность и слабость, военную мощь, что мужала вместе с ним, ожидая своего часа.

Сложнее писать об Утере. Или, вернее, трудно писать об Утере в прошедшем времени, как о части истории, завершившейся много лет назад. Он здесь, со мной, и стоит у меня перед глазами даже более живым, чем Амброзий. И в то же время он не здесь, не во тьме — ибо здесь, во тьме, находится лишь та часть моей сущности, что была когда-то Мирддином. Та же ее часть, что была Утером, сейчас снаружи, под солнцем, хранит неприкосновенность берегов Британии, согласно плану, что вложил в него я, плану, который тем летним днем в Уэльсе показал мне Галапас.

Но, конечно, я пишу уже не об Утере. Этот человек — мы, сумма нас, вместе взятых, каждого из нас — Амброзия, породившего меня; Утера, делившего со мной труды; меня самого, воспользовавшегося Утером, как пользовался всяким, кто попадал мне в руки — чтобы создать для Британии Артура.

Время от времени из Британии приходили новости, а иногда — через Горлойса Корнуэльского — новости о моем доме.

Кажется, после смерти моего деда Камлах не стал разрывать старый союз со своим родичем Вортигерном. Он должен был почувствовать себя в большей безопасности, прежде чем осмелиться порвать его и выступить на стороне «партии молодых», как называли сторонников Вортимера. Вортимер также не шел на открытый мятеж, но было ясно, что со временем дойдет и до этого. Король Вортигерн оказался между молотом и наковальней: если он хотел оставаться королем бриттов, то должен был прибегать к помощи соотечественников своей жены — саксонки, а саксонские наемники год за годом предъявляли все новые и новые требования, пока страна не оказалась расколота и залита кровью, что люди открыто называли Саксонским Ужасом, и — особенно на Западе, где народ все еще был свободен — для восстания не хватало лишь вождя или вождей. И положение Вортигерна становилось таким отчаянным, что он был принужден вопреки здравому смыслу все более и более вверять вооруженные силы на Западе Вортимеру и его братьям, в чьей крови по крайней мере не было саксонской заразы.

О моей матушке новости умалчивали, не считая того, что она в безопасности, в обители Святого Петра. Амброзий не посылал ей известий. Если бы до нее дошло, что некий Мерлин Амброзий состоит при графе Бретонском, она знала бы, что это означает, но письмо или записка от врага короля подвергли бы ее напрасной опасности.

Она узнает, заверил меня Амброзий, и довольно скоро. На самом деле прошло пять лет, прежде чем наступил перелом, но время это пронеслось, как воды отлива. Считаясь с появившейся возможностью открытого выступления в Уэльсе и Корнуолле, Амброзий ускорил свои приготовления. Если уж людям Запада нужен вождь, то он был намерен стать таковым сам, а никак не уступать Вортимеру. Он дождется своего часа и позволит Вортимеру стать клином, а они с Утером будут молотом, который вгонит клин в образовавшуюся трещину. Тем временем в Малой Британии ожили и расцвели надежды; предложения о помощи войсками и заключении союзов поступали непрерывно, окрестности сотрясал топот копыт и марширующих ног, с улиц саперов и оружейников до поздней ночи доносился звон — люди удваивали усилия, чтобы за время, в которое раньше делали один клинок, делать теперь два. По крайней мере, приближался перелом, и когда он наступит, Амброзий должен быть готов и исключить малейшую возможность неудачи. Не ждут полжизни, выковывая смертоносное копье, чтобы потом метнуть его наугад во тьму. Не только люди и снаряжение, но время, вдохновение и даже ниспосланный небесами ветер должны быть на его стороне, и сами боги должны открыть перед ним врата. И для этого, сказал он, боги направили к нему меня. Именно мое появление в такой момент, предрекшего победу и исполненного видением непобежденного бога, внушило ему уверенность (и, что более важно, вместе с ним и солдатам), что приближается, наконец, время, когда он сможет нанести удар с уверенностью в победе. Так он расценил мое появление — как обнаружил я к немалому своему страху.

Уж конечно, я никогда больше не спрашивал его о том, как он намерен использовать меня. Амброзий достаточно определенно дал понять это, и со смешанным чувством гордости, страха и страстного желания я стремился узнать все, чему меня могли научить, чтобы открыть себя той силе, которую только я и мог предложить ему. Если он хотел иметь под рукой готового прорицателя, то был, должно быть, разочарован; за все это время мне не открылось ничего важного.

Знание, по-моему, закрывает врата видений. Но это было время обретения знаний; я черпал знания у Белазия, пока не превзошел его, учась, как никогда не учился он, способам практического применения расчетов, бывших для него лишь искусством — как для меня песни; но мне приходилось применять в деле даже песни. Я проводил долгие часы на улице Саперов, и нередко ворчливому Кадалю приходилось оттаскивать меня от какого-нибудь лоснящегося смазкой изделия, делавшего меня, по его словам, непригодным для общения с кем-либо, кроме, разве что, раба при бане. Я также записывал все, что смог вспомнить, из наставлений Галапаса по медицине и набирал практический опыт, помогая при каждом удобном случае войсковым врачам. В пределах лагеря и города я был свободен и, опираясь на имя Амброзия, набросился на эту свободу, как молодой волк на впервые выпавшую возможность наесться досыта.