Кристальный грот - Мэри Стюарт

Знание, по-моему, закрывает врата видений. Но это было время обретения знаний; я черпал знания у Белазия, пока не превзошел его, учась, как никогда не учился он, способам практического применения расчетов, бывших для него лишь искусством — как для меня песни; но мне приходилось применять в деле даже песни. Я проводил долгие часы на улице Саперов, и нередко ворчливому Кадалю приходилось оттаскивать меня от какого-нибудь лоснящегося смазкой изделия, делавшего меня, по его словам, непригодным для общения с кем-либо, кроме, разве что, раба при бане. Я также записывал все, что смог вспомнить, из наставлений Галапаса по медицине и набирал практический опыт, помогая при каждом удобном случае войсковым врачам. В пределах лагеря и города я был свободен и, опираясь на имя Амброзия, набросился на эту свободу, как молодой волк на впервые выпавшую возможность наесться досыта.

Я учился непрерывно, учился у всех мужчин и женщин, что встречались мне на пути. Я всматривался, как обещал, в свет и тьму, в сияние солнца и в заросший пруд. Ездил с Амброзием к святилищу Митры возле усадьбы, с Белазием — на сходки в лесу.

Мне дозволялось даже сидеть молча на встречах графа с его полководцами, хотя никто не делал вида, будто я могу быть полезен в этой области, «разве что, — как сказал однажды Утер с веселой злостью, — он вознесется над нами и подобно Иисусу остановит солнце, чтобы дать нам побольше времени закончить настоящее дело. Хотя, шутки в сторону, он мог бы помочь победе… Люди, кажется, считают его чем-то средним между посланцем Митры и щепкой Креста Господня — при всем уважении к тебе, братец — и я чертовски уверен, что он полезнее, стоя на холме у всех на виду как счастливый талисман, нежели на поле битвы, где он и пяти минут не протянет». Он еще и не то говорил, когда в шестнадцать лет я прекратил ежедневные тренировки в фехтовании, дававшие навыки едва достаточные, чтобы уметь защитить себя, но отец мой просто рассмеялся и ничего не сказал. Я полагаю, он знал, хотя самому мне это было неведомо, что у меня есть какие-то иные способы самозащиты.

Таким образом, я учился у каждого; у старухи, собиравшей растения, паутину и водоросли для врачевания, у путешествующих торговцев вразнос и лекарей-шарлатанов, у коновалов, у прорицателей, у священников и жрецов. Я слушал разговоры солдат близ таверн, беседы офицеров в доме отца, болтовню мальчишек на улицах. Лишь об одном я не узнал ничего: к тому времени, как я в семнадцать лет покинул Бретань, я ничего не знал о женщинах.

Когда я думал о них — что случалось довольно часто — то внушал себе, что у меня нет времени, что для таких дел впереди целая жизнь, что сейчас есть дела поважнее. Но, наверное, на самом деле я их просто боялся. Поэтому я гасил свои влечения трудом и, сказать по правде, считаю, что страх тот исходил от бога.

Так я ждал и занимался своим делом, которое — как мне тогда казалось — заключалось в самосовершенствовании, чтобы лучше послужить моему отцу.

Однажды я сидел в мастерской Треморина. Треморин, главный инженер, был человеком приятным, разрешавшим мне учиться у него всему, чему смогу, выделявшим мне место в мастерской и материалы для опытов. В тот самый день, я помню, он, войдя в мастерскую и увидев меня работающим над моделью на своей скамье в углу, подошел взглянуть. Увидев, что именно я мастерю, он расхохотался.

— Знаешь, этих штук и так везде понатыкано такое множество, что можно не утруждать себя установкой еще одного.

— Мне было интересно, как их туда доставляли.

Я перевернул модель стоячего камня, устанавливая ее, как надо.

Треморин выглядел удивленным. Я понимал его. Он прожил в Малой Британии всю жизнь, а пейзаж здесь был так испещрен этими камнями, что на них уже не обращали внимания. Люди ежедневно ходили сквозь лес камней, и в большинстве своем считали их мертвыми камнями… Но только не я. Мне они все еще говорили о чем-то, и я должен был выяснить, о чем именно; но этого я Треморину не сказал. Просто добавил:

— Я пытался соблюсти масштаб.

— Могу сказать тебе кое-что сразу: так пытались уже их ставить, и ничего не вышло. — Он смотрел на ворот, который я водрузил, чтобы поднять модель. — Это сгодилось бы еще для стоячих камней — тех, что полегче, и совсем не годится для каменных перекладин.

— Да. Это я уже понял. Но у меня возникла идея… Я хотел закрепить его по-другому.

— Зря тратишь время. Лучше бы снизошел до чего-нибудь практического, чего-то, что нам нужно, и что можно использовать. Эту твою идею легкого подвижного подъемника со стрелой, может быть, стоит доработать… — Через несколько минут его отозвали. Я разобрал модель и уселся за новые расчеты. Я ничего не говорил Треморину, у него были заботы поважнее, и в любом случае он рассмеялся бы, скажи я ему, что узнал, как поднимать стоячие камни, у поэта. Случилось это так.

Однажды, примерно за неделю до этого, прогуливаясь вдоль наполненного водой рва, что окружал городские стены, я услышал чье-то пение. Голос был старческим, дребезжащим, огрубевшим от перетруждения — голос человека, чья профессия пение, привыкшего напрягать голосовые связки, чтобы перекрыть шум толпы, и певшего даже летом с простуженным горлом. Внимание мое привлек не голос и не мелодия, которую лишь с трудом можно было различить, а упоминание моего имени:

Мерлин, о Мерлин, куда идешь ты…

Певец сидел у самого моста, перед ним стояла чаша для подаяний. Я увидел, что он слеп, но то, что осталось от его голоса, звучало без фальши, и услышав, что я остановился рядом, он не протянул чашу, но уселся, как садятся к арфе, склонив голову, вслушиваясь в шепот несуществующих струн, перебирая пальцами, будто под ними рождалась мелодия. Мне подумалось, что раньше, должно быть, он пел во дворцах королей.

Мерлин, о Мерлин, куда идешь тыРано так поутру, и с тобой черный пес?Ищу я яйцо,Красное яйцо морского змея,Лежащее на берегу в углублении камня;Хожу рвать салат на лугу,Зеленый салат и траву золотую,Мох золотой, приносящий сон,И омелу, друидов ветвь, взбирающуюся на дуб,Что растет глубоко в лесу над журчащим ручьем.

Мерлин, о Мерлин, вернись из леса, покинь источник!Оставь в покое дубы и золотые травы,Оставь ты салат на заливных лугах,И красное змея морского яйцоВ каменной полости среди пенных брызг!Мерлин, о Мерлин, оставь же поиски,Один лишь господь чудеса творит!

В наши дни эта песня известна не хуже, чем «Песнь Девы Марии» или «Король и Серая Печать», но в тот раз я услышал ее впервые. Когда он узнал, кто остановился послушать его, ему было приятно, что я сел рядом с ним у берега и стал задавать вопросы. Помнится, в то первое утро мы говорили в основном об этой песне, потом о нем самом; я узнал, что в молодые годы он бывал на Мона, острове друидов, знал Каэр'н-ар-Вон и восходил на Снежную гору. На острове друидов потерял зрение; он не говорил, как это случилось, но когда я сказал ему, что водоросли и салат, которые я собираю неподалеку от берега, предназначены всего лишь для исцеления больных, а не для магии, он улыбнулся и пропел стишок, который пела, бывало, моя матушка, и который, по ее словам, призван защищать поющего. От чего он хотел защититься, он мне не сказал, а я не стал спрашивать. Положил деньги в его чашу, что он принял с достоинством, но когда я пообещал раздобыть ему арфу, он замолк, глядя пустыми глазницами, и ясно было, что он мне не верит. Я принес арфу на следующий день; отец был щедр ко мне, и я мог не отчитываться, на что расходовались его деньги. Когда я вложил арфу в руки старого певца, он заплакал, а потом взял мои руки и стал целовать их.

После того, и до моего отъезда из Малой Британии, я часто разыскивал его. Он много попутешествовал по землям столь далеко друг от друга отстоящим, как Ирландия и Африка. Он обучал меня песням всех этих стран, Италии, и Галлии, и снежного Севера, и древним песням Востока — со странными блуждающими мелодиями, проникшими на Запад, как он утверждал, с восточных островов в давние времена вместе с людьми, поставившими стоячие камни, и говорилось в них о давно забытых науках, иных упоминаний о которых не сохранилось более нигде. Я не думаю, что сам он считал их чем-то кроме старинных песен-заклинаний, поэтических сказок; но чем больше я размышлял о них, тем отчетливее они говорили мне о людях, живших на самом деле, о работе, действительно проделанной ими, когда они возводили эти огромные стоячие камни, чтобы обозначить солнце и луну, и строили это во славу своих богов и великих королей древности.