То было давно… - Константин Алексеевич Коровин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Хороши раки, – говорит Бартельс. – Молодца Василий. Места ваша красота. Прямо Эльдорадо. Когда ехала сюда сегодня, у моста рыба большой наплеснул. Ужасно большой. И сколько перепелка тут – ужасно много. Благодарю вас. Нельзя больше водочка.
– Верно, перепелов много, – сказал Герасим Дементьевич. – Не запомню, никогда столько не было ране. И еще подлетело много маленьких ястребов. С апреля. Прямо кучами. Все дивятся. На станции говорили, оттого, что ниже по Волге хлеб не уродился.
– Верно, – подтвердил я. – Вся средняя полоса России, Самарская, Саратовская губернии не имели с мая дождя. Все травы, пшеница погибли. Земля как камень. Вся в трещинах. Газеты пишут – голод. Пропали хлеб и травы.
– Правда, – подтвердил Василий. – Читал. А вот перепела, птица, в апреле прилетела. Наперед знала, прилетела сюда. Ну-ка, как это она узнала? Вот я говорю, что птица всё вперед знает, а человек и зверь ничуть.
– А я не верю, что птица знает, – рассмеялся Бартельс. – Мозга в голове у ней с орех. А это вот, правда, удивительно. Понять невозможно. Странная вещь.
– Чего птицы! – сказал охотник Герасим. – Лоси вперед тоже знают. Сухое лето, я еще парнишкой был, Берендеево болото в сорок верст, торф горел и лес. А лоси все за месяц в Овсурово ушли. Все явились. Звери тоже знают.
– А вот я сегодня утром у мохового болота пастуха видел, старик. Хорошо он на свирели по утрам играет. Занятный старик. Говорил мне, что птица и волк любят слушать свирель.
– А, знаем его, – сказал сосед Феоктист. – Он никольское стадо пасет. Лука Григорьев, прозвище – Волчий пастух.
– Знаем, – подтвердил и Герасим. – Его отец был вроде колдун. Вот играл в рожок. Так, верно, того звали Волчий пастух. Моя мать сказывала: видали раз, как он играл, а против его волчина стоял, слушал. Верно то. И этот прозван по отцу. Говорили, что у того собаки две, овчарки. Были. А когда помер, дак они в лес ушли. Волки были. Вот что. Он их падалью кормил. Так верно – тот рожком всяких птиц собирал. На рожок летели. Играл хорошо. Как это он с тобой говорил, Лисеич. Он с охотником говорить не станет. Не любит охотников. Охотника волком зовет. Заметь, облаву на волков делали – узнал Лука, дак всех волков увел. На свист ушли. Вот его волки любят. У него ни одной овцы не пропадет. Ни телка. А волки завсегда рядом, тут, около его.
Хотелось мне рассказать про волчат, но я молчал.
– Свирель. Рожок. Верно, – сказал как-то загадочно Василий. – Ну а я вот без свирели птиц позову сейчас.
И он встал из-за стола, подошел к краю террасы, посмотрел в сад, вставил пальцы в рот, засвистал и защелкал. И вдруг в разных местах моего сада тоже засвистели птицы. И я увидел, как запрыгали в кустах синицы, малиновки – сад огласился веселым птичьим звоном.
– Это дело нетрудное, – сказал Василий. – Птицы – это музыканты. А вот волка на дудку позвать да из него собаку сделать – это будет «вот когда рак свистнет»…
Наступила ночь. Я посмотрел в окно моей комнаты. Вдали, за ржаными полями, лежал туман над болотом. А там, в хворосте, в болоте, прелестные дети, волчата. Какая их доля? Все против них, и всем они враги. И мне стало жаль маленьких красавцев-волчат.
Волки
В полночь ехали мы со станции: впереди мои приятели на двух подводах, а я замешкался на станции – давал телеграмму, в буфете закупил баранок ростовских, солонину ярославскую. Приятели уехали вперед, а я с Василием Княжевым сзади. Ехать двенадцать верст – на мельницу к Никону Осиповичу – рыбу ловить, ну и на охоту.
Тихая осенняя ночь; дорога грязная, переваливается тарантас из колеи в колею. Едем небольшим лесом, справа – река.
– Чу! – говорит возчик Захар. – Слышь, волки воют?..
Он встал. Тихо. Над темными елями ровная глубина неба. Вверху блистает месяц. На темной дороге блестит в лужах его отражение, и вдруг – далеко внизу, за лесной чащей, я услышал вой. Он переливался в несколько голосов, то дальше, то ближе.
– Это за Остеевом… – тихо сказал Захар и дернул лошадей.
Я слушал: вой то замолкал, то вновь начинался. И странно. Что-то было общее с этой ночью, осенним лесом, что-то родное в этих тяжких звуках волчьего воя. Почему-то вспомнилось ушедшее время. Казарма в Ейске, куда я был призван на военную службу, кубанский казак, молившийся Аллаху, стоя на коленях у койки и держа руки у ушей, смерть моей бедной матери… Театр, опера. Ван Занд. Жизнь моя показалась мне какой-то нечаянной, несерьезной перед звуками волчьего воя в ночи лесной пустыни. Россия – таинственный край!..
– Их осемь, – сказал возчик Захар.
– А почему ты знаешь, что их восемь? – спросил я.
– Да ведь слыхать: четыре матерых, а то молодые.
– А почто они это воют?
– Эх, почто. Жалуются.
– Как – жалуются? Кому?
– Как – кому? Богу. Просят, значит, прощенья за живодерство ихнее. Человек-то пост держит. Хошь – ест мясное, хошь – не ест. А волку – никак не возможно.
– Это верно, – заметил Василий Княжев. – Это они молитву поют об жисти их волчьей, чтоб с голоду по зиме не сдохнуть. Да ведь другой бы тоже б завыл, не хуже волка, да совестится. Засмеют – боится.
Впереди, в тишине ночи, послышался стук колес на мосту.
– Это наши едут, – сказал Василий.
– Трогай, – говорю я Захару, – мы далеко отстали. Вон, они мост переехали.
– Чего мост? Нам ведь на мост не надоть, – ответил Захар. – Мельница влево будет, а на мост, это – прямо к волкам, значит…
Вдруг впереди мелькнул огонек – кто-то ехал на нас. Вот уж и видно курящего доктора Ивана Ивановича.
Когда мы подъехали, доктор соскочил с тарантаса и, подойдя к нам, сказал:
– Что делается! Не туда поехали. Слышали, как волки-то воют? На них ведь едем. У Павла Александровича одно ружье, и то – дробь. А у Василия Сергеевича удочка только. Ну револьвер еще. А что с револьвером? Ну Василий Сергеевич: «Стой! Дальше не еду…» Да и дороги никто не знает. Вернулся за вами. Отстали вы далеко.
– На мост не надоть, – говорит Захар. – Влево брать, на мельницу ежели.
– Волки далеко, – говорю я. – Это в Остеевской пустоши.
– Не, – сказал
