Водолаз Его Величества - Яков Шехтер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не желая признаваться в неграмотности, Митяй взял черный томик, вернулся на свою койку и попробовал вспомнить деяния святых угодников или назидательные рассуждения. Но в голову ничего не лезло. Все это было бесконечно далеко от подлинной жизни, так не совпадало с тем, что он видел в родной деревне под Курском, и в Кронштадте, и в Севастополе. Бог был слишком далеко от царящей на Земле несправедливости, злодеи торжествовали, грешники наслаждались, о праведных и кротких вытирали ноги все, кому не лень.
Никакого воздаяния за добрые дела и строгого наказания за дурные поступки Митяй за всю свою жизнь заметить не успел. Все было ровным счетом наоборот тому, о чем писалось в Книге, поэтому, полистав Библию, он вернул томик на место.
Поход длился три дня, и за эти дни абсолютного безделья Митяй едва не сошел с ума от скуки.
По возвращении в Севастополь команду отпустили на берег отдохнуть и развеяться, и Митяй помчался в расположение отряда водолазов. Артема он застал собирающимся в увольнительную.
– Бочкаренко приехал, – кратко объяснил он. – Привез школу для летних погружений. Ну, как нас когда-то.
– А чего так рано? Мы в Севастополь к середине июня попали, а сейчас только конец апреля.
– Наверное, ребята способнее нас оказались. Вот и окончили учебу раньше.
– Иди ты, способнее нас! – хмыкнул Митяй. – Разрази меня гром, не в том причина!
– Да какая нам разница, в чем причина! – возмутился Артем. – Ты едешь со мной на «Двенадцать апостолов» или нет?
– Конечно, еду.
Бочкаренко обрадовался Артему и Митяю, как родным сыновьям. Обнял, долго хлопал тяжелой ладонью по плечам, с гордостью представил пятерым молодым водолазам. Фон Шульца еще не было, он должен был приехать к середине июня вместе со всей школой.
– А этих гавриков, – любовно произнес Бочкаренко, показывая на водолазов, – мы начинаем готовить к особой деятельности. Какой – сказать пока не могу, вдруг ничего не получится. Расскажите про себя, и мне интересно, и ребята послушают, опыту поднаберутся.
Сидели кружком в кубрике, пили чай с привезенными из Кронштадта конфетами. Говорили долго, перебивали друг друга упоминанием подробностей, смешными фразами, шуточками. Артем видел, с каким уважением смотрели на них молодые водолазы и как внимательно, ни разу не перебивая, слушал их грозный старший водолаз. Только сейчас, да, только рассказывая о событиях прошедшего года, он понял, насколько повзрослел.
Еще прошлым летом мир казался ему зыбким и многогранным. На любой развилке обстоятельств он надолго замирал в замешательстве, не зная, как поступить. Все варианты казались ему одинаково правильными. Как выбрать, в какую сторону свернуть, не понимая, что ведет к удаче, а что к поражению?
Сейчас туман рассеялся. Нет, его отнесло в сторону холодным ветром пережитых неприятностей. Теперь он всегда знал, что нужно говорить и как действовать. И не просто знал, а чувствовал собственную правоту и поэтому поступал твердо и быстро.
Приобретенные свойства характера ему нравились, жить с ними было легче. Прошло немало лет, прежде чем Артем понял, что уверенность в себе и связанная с ней категоричность – куда более опасная ловушка для души, чем сомнения и нерешительность.
По воскресеньям команда «Камбалы», за исключением дневальных, с утра отправлялась на службу в Адмиралтейский собор Святителя Николая. По завершении молебна расходились кто куда до самого вечера. Митяй обожал гулять по Севастополю, его завораживала красота пропитанных запахом моря улиц. Ему нравились жара, дымкой висящая над городом, желтый камень домов, позеленевшие памятники. Он облюбовал греческую кофейню неподалеку от того места на Приморском бульваре, где вечерами играл духовой оркестр, и проводил в ней почти все воскресенье.
С недавних пор одиночество перестало тяготить Митяя. Наверное, долгие часы вынужденного ничегонеделания на «Камбале» приучили его к созерцательности. Раньше он постоянно искал разговора с друзьями или перебранки с недругами. Лишь бы не оставаться наедине с самим собой, лишь бы обмениваться с кем-нибудь словами.
Сейчас одиночество стало его союзником. Оно помогало сливаться с морем, радостным, праздничным Черным морем, совсем не похожим на сумеречный Финский залив.
После молебна он долго обедал, сидя под большим зонтом на террасе кофейни и не отводя глаз от пенистых волн, расшибающихся о серо-черные камни набережной. Потом бродил до вечера, наслаждаясь крепким, словно водка, теплом, наполнявшим узкие улицы, вдыхая густой запах нагретых солнцем цветов на подоконниках. Неспешно фланируя по бульвару, он разглядывал кокетливо одетых молодых женщин и дочерна загорелых морских офицеров в отутюженной белой форме.
Под вечер Митяй возвращался в кофейню, ужинал под ровный гул вечереющего моря, похожего на расплавленный аквамарин. В детстве он, словно зачарованный, разглядывал кольцо бабки Марии с таким камнем. Утром камень был светло-голубым, а к вечеру становился голубовато-зеленым.
– Он меняется, словно море, – повторяла бабка Мария, – напоминает мои родные края.
Сейчас Митяй понял, что она имела в виду. Бабка никогда не снимала это кольцо, а после ее смерти оно пропало. Наверное, серебряный ободок так врос в палец покойницы, что их не сумели разлучить.
Воскресенье еще владело городом, залитым красноватым сиянием тускнеющего светила, когда на бульваре начинал играть оркестр. Митяй особенно любил вальс «На сопках Маньчжурии» и всегда с нетерпением ожидал ладных тактов плывущей мелодии. Он узнавал ее сразу, с первой ноты, чутким слухом влюбленного. Звуки поднимались над бульваром, над памятником затопленным кораблям, над золотистыми и синими крышами домов, а потом опадали, скользя по водосточным трубам, уже наполненным густой голубизной ночи, шуршали в оборках дамских платьев, цеплялись за адмиралтейские якоря на форме морских офицеров и, вконец обессиленные, ложились на тротуары и мостовые.
Чудесная мелодия раз за разом напоминала Митяю не о сопках далекой и чужой Маньчжурии, а о его крае под Курском, о том, что жизнь в нем продолжает течь и ворочаться, пока он рассматривает дрожащие огни броненосцев, стоящих в Севастопольской бухте.
Он ощущал непомерную гордость за то, что принадлежит к великому народу, чьи умелые руки создали и эти грозные корабли, и этот веселый южный город. Он вспоминал прохладу березовых колков, желтизну стерни и зелень пажитей, блеск гонимой сентябрьским ветром паутины, сухой шелест ракит, молочный дым, стелющийся над соломой, предвечерний туман над рекой и замирал от сжимающей грудь любви. Любви к оставленной не по своей воле родной деревне, которую он, как понял только теперь, любил безоглядно, безрассудно, безотчетно и куда хотел бы обязательно вернуться.
Последнее воскресенье мая Митяй предполагал провести как обычно. Но вышло по-другому.
