Когда тебя любят - Денис Георгиевич Войде
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Меня терзала мысль, что я мог что-то забыть. Казалось, я собирал отца в какое-то путешествие, ведь мне в голову пришла мысль собрать ему в путь банные принадлежности с бритвой и расчёской. Но что-то меня останавливало, и я боялся упустить главное в предстоящем деле. А дело моё называлось «похороны отца». И сейчас важным и первостепенным для себя я определил получить документ от врача, что умер отец своей смертью.
Я быстро снял тельник, в котором привык ночевать ещё в армии, надел толстовку, сменил трико на спортивные зимние брюки и ещё раз подошёл к отцу. Отец был холоден. Его вид под маской был безлик и жуток. Но я большого стресса не испытывал. Хотя раньше, ещё при жизни отца, мне думалось, что смерть его я переживу с трудом. Если вообще переживу. Но, коснувшись, как я иногда делал, когда уходил в театр, руки отца, меня чуть не парализовало от костяного холода. Пальцы его кисти закостенели, и в локте рука не разжималась. Я испугался. Как же его будут одевать? Неужели придётся ломать руки и резать связки?
Я выпустил кисть отца из своей. Она чуть дёрнулась. Это прикосновение дало один положительный результат. Меня осенило, что руки – это тоже видимые части тела, цвет которых неплохо было бы сохранить неизменным. И я рванул в ванную за тряпкой или полотенцем. Прихватил одно, но оно было чересчур большим – им кисти рук оборачивать будет явно неудобно. Я ринулся на кухню и увидел вафельное полотенце, которым вытирал посуду. То, из ванной, я повесил вместо кухонного, а кухонное, разрезав пополам столовым ножом, намочил под краном. Взяв два пакета для мусора, я вернулся к отцу и обернул две его кисти так же, как лицо, повторяя принятый после смерти рельеф обеих рук.
Это действие меня немного успокоило. Я отошёл от тела отца, потом вернулся, чтобы накрыть его одеялом с головой, распахнул окно на балкон, накинул пальто, обулся и вышел.
Пробираясь через толпы людей, снующих по городским тротуарам вдоль припаркованных авто и дверей цветных магазинов, встречаясь с ними взглядами, я в каждом из них видел агента похоронной фирмы. Скажу больше. В поликлинике регистратор направил меня к дежурному без очереди, что весьма насторожило. И человек в белом халате, пролистывая амбулаторную тетрадь истории болезни отца, параллельно давал напутствия о том, что делать после получения врачебного заключения о смерти. О том, где находится контора записи актов гражданского состояния, в которой выдадут гербовое свидетельство о смерти взамен паспорта, о том, что при ней есть ряд агентств, оказывающих помощь в организации похорон. Благо он не дал характеристики ни одной, и я, получив справку, поспешил распрощаться с врачом, оставившим себе историю болезни отца и оказавшимся не связанным с чёрными схемами похоронных служб.
Отзвонился Женя и сообщил, что репетиция вечером, после новогодней сказки.
В голове творилось бог знает что. На душе, как и в небе, не было ни просвета. Облака сжёванной ватой затянули небесную крышу, что заставило до включения всей городской иллюминации нахмуриться каждое живое существо.
Ноги меня вели сами. Выйдя из поликлиники, я даже не сразу решил, куда мне идти. Машинально вышел и пошёл по тротуару мимо прохожих и меняющихся картин улицы. Я останавливался и замирал от понимания того, что за справку только что выписал врач и отдал мне в руки. Останавливаясь, как фонарный столб, который не сдвинуть, а можно лишь обойти, я в оцепенении доставал из сумки паспорт отца, в который вложил белого цвета бумагу с траурным запахом. Рассматривал печатные слова с плохо разбираемыми рукописными. Ничего сначала не различая, я решил, что внимательнее прочту дома. И в свою следующую остановку среди толкающих меня локтями спешащих куда-то людей с сумками, пакетами, коробками, ёлками, сосёнками я вспомнил, куда мне следовало торопиться. В загс. В отдел регистрации смерти. Потому что я только что под мерцание разноцветных огней одной из витрин прочитал написанные чёрным по белому слова: «Медицинское свидетельство о смерти». И указания терапевта повторились в памяти его же дежурно-сдержанным голосом.
Осмотревшись вокруг, неторопливо сложив паспорт и справку обратно в карман сумки и привыкая к вызывающим огням праздничного вечера, я мысленно прокладывал дорогу по названному врачом адресу загса.
49
Я поднимался по серым бетонным ступеням тёмных лестничных пролётов туда, где должен был лежать мой мёртвый отец. Холодом веяла темнота подъезда и крашеные цементные стены. Первый этаж – три чёрных пятна двери, второй – то же самое, третий! Словно окна в преисподнюю. Как крышки гробов, что ставят там, где в квартире покойник.
Я поднимался медленно. На верхнем этаже сиротливо горела лампочка. И каждая последующая ступенька была светлее предыдущей. Их цементная серость угнетала своей безликостью. Казалось бы, что в ступенях такого? Просто они раздавливали и моё настроение, и осознание бесконечности каменного равнодушия подъезда, ведущего к некоему огоньку там, наверху, где за одной из таких чёрных дверей лежал мой отец. А когда-то давно по этим ступеням он шёл за мной и всегда был готов поддержать меня, если я вдруг оступлюсь и начну падать… Отцу было проще поднять меня на руках, чем ждать, пока я своими короткими ножками буду считать каждую ступеньку, старательно перебирая маленькими ручками решётку поручня. Но в этом и есть элемент воспитания: терпеливое наблюдение за преодолением препятствий под девизом «Я сам».
Шаг за шагом, ступень за ступенью, я поднимался то облокачиваясь на стену, то хватаясь за перила. Кругом холод. Стены, ступени, окна, двери, перила – всё источало холод. Мои мысли и эмоции были поражены паутиной хладнокровных желаний ничего не касаться и никого не встречать. Только мой отец и я. Я шёл к отцу. Ему тоже холодно. И я понимал, что меня отвлекают от уединения с ним различными необходимостями и обязанностями. И что нам с отцом ничего не нужно, кроме того, что мы хотим быть рядом. От одной этой мысли становилось теплее.
И вот дверь отца. Я вставляю ключ в личинку, поворачиваю
