Книга о любви - Джона Лерер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но Вейллант также замечает, что одного религиозного рвения недостаточно. Да, вера в Бога может вселить уверенность, однако большинству алкоголиков нужно больше, чем вера, чтобы оставаться трезвыми[466]. Даже сам Билл Уилсон не поборол зависимость раз и навсегда после видения, посетившего его в больнице. Это был только первый шаг. Уилсон лишь тогда пришел к трезвому образу жизни, когда встретил доктора Боба, исповедался ему и обрел настоящего друга в своем собрате-алкоголике.
Эти новые дружеские связи играют большую роль в программе анонимных алкоголиков. Недавно было проведено исследование с участием 1726 человек, посещавших собрания анонимных алкоголиков. Оказалось, что те участники, кто больше помогал другим – обычно выступая поручителем, – примерно вдвое чаще отказывались от вредной привычки[467]. “Когда человек бросает пить, в его душе образуется зияющая пустота, – говорит Вейллант. – Дружба между членами общества помогает ее заполнить. Как и любая другая привязанность, она означает, что человеку есть, о ком заботиться, и есть, кому заботиться о нем”. Анонимные алкоголики пытаются заменить зависимость от веществ зависимостью от людей.
Дэвид Фостер Уоллес[468] как-то заметил, что об анонимных алкоголиках и других аналогичных программах двенадцати шагов очень трудно писать, не прибегая к штампам. (Когда Уоллесу было около тридцати, он сам лечился от алкогольной и наркотической зависимости.) Это правда: Уилсон и его последователи пишут о Боге с детской наивностью, многие их афоризмы годятся только на приторные рождественские открытки. Если вы не готовы уверовать в высшую силу, их писания, скорее всего, покажутся вам чепухой. (“Иронично настроенный человек <…> на собрании анонимных алкоголиков – все равно что ведьма в церкви”, – пишет Уоллес в романе “Бесконечная шутка”[469].) Однако Уоллес признает: совершенно не важно, если при избавлении от зависимости используются банальности и штампы. Это не великие мысли, которые надлежит обдумывать в одиночестве, учить, как Талмуд, или пристально анализировать. Двенадцать шагов просты и безыскусны. Однако порой важны не сами слова, а то, что скрывается за ними. Уоллес часто повторял слова седого алкоголика, годами посещавшего собрания, с которым познакомился в лечебнице для зависимых: “Дело не в том, чтоб поверить, кретин, дело в том, чтоб встать на колени и попросить”[470].
Достучаться до небес
Философ Симона Вейль приводит историю о двух заключенных, сидевших в соседних одиночных камерах. За долгие годы они разработали собственный код и стали перестукиваться через стену. “Стена разделяла их, но она же была и средством коммуникации, – пишет Вейль. – То же и с Богом. Все, что разделяет, соединяет”[471].
Впервые я наткнулся на эту притчу в работе Кристиана Уимана[472]. Он начинал как поэт, позже стал эссеистом и утверждал, что метафора Вейль глубоко тронула его. Спасение так близко, надежда есть, но это “пустая и тщетная надежда”: мы можем перестукиваться через стену, но стена от этого никуда не денется. Эта горечь пронизывает все работы Уимана. Снова и снова он возвращается к образу “сияющей бездны”, бездонного провала, откуда исходит ослепительный свет. Совсем как жизнь. Вот так провал. Вот так свет.
Уиман родился в Техасе, в “плоском, выскобленном песком городишке” посреди Западных прерий. Город назывался Снайдер. Его воспитывали строго в духе Южной Баптистской конвенции, и он с детства принимал веру как нечто само собой разумеющееся. Все, кого он знал, были верующие. И только поступив в колледж на Восточном побережье, он познакомился с первым в своей жизни атеистом – “устрашающе крутым” старшекурсником, который заявил, что не верит в Бога, таким тоном, будто заказывал пиццу. Уиман ждал, что наглеца немедленно поразит гром небесный. Но ничего не произошло, а за время учебы в колледже Уиман узнал многое из области научных теорий и набрался скептицизма, так что и его собственная вера начала слабеть. Он увлекся модернистами, стал зачитываться “Бесплодной землей”[473] и решил тоже стать поэтом. Двадцать лет поэзия была смыслом жизни Уимана, а потом он перестал писать стихи. “Любые связи между словом и миром, которые я когда-либо ощущал, умерли, – пишет он. – Мне казалось, что я не живу, а смотрю кино о своей жизни. Старое немое кино – ни цвета, ни звука, и единственный зритель – я”[474].
Прошли годы. Хотя Уиман больше не писал стихов, он стал главным редактором самого влиятельного в мире поэтического журнала – Poetry. А потом, рассказывает Уиман, случилось нечто удивительное – он влюбился. “Я помню крохотное кафе «У Альберта» на Эльм-стрит в Чикаго, где мы познакомились, – описывает он встречу со своей будущей женой Даниэль. – Витрина с пирожными, будто картина Поллока на краю поля зрения, солнечный блик на пустой тарелке, вдруг заживший собственной жизнью, серебряная вилочка”[475]. Он никогда еще не чувствовал себя таким живым, таким “одержимым собственным бытием”. Он перестал думать о перестукивающихся узниках, его захватила другая фраза Вейль: “Радость – это переполняющее сознание реальности”. Впервые в жизни Уиман ощутил нечто подобное[476].
Они поженились. А примерно восемь месяцев спустя[477], в свой тридцать девятый день рождения, Уиман пришел к врачу и услышал страшный диагноз. У него обнаружили макроглобулинемию Вальденстрема, неизлечимый рак крови. Вскоре болезнь взяла в свои руки бразды правления его жизнью: огромные опухоли, толстые иглы химиотерапии, пересадки костного мозга в отчаянной надежде на чудо.
Как справляться с таким ужасом? Поэзия не поможет – боль слишком материальна. По словам Уимана, от того, что в его жизни была любовь, делалось только больнее: “Если бы я узнал диагноз несколько лет назад, уверен, я перенес бы этот удар стоически, я был бы сильным. Болезнь показалась
