Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа - Алексей Арцыбушев

Воркутинская пересылка. Прожарка, вшей навалом – хоть греби. Баня – отрада «дней моих суровых».

– Эй, Борода! Давай, валяй в прожарку, принимай шмотки!

Валяю, принимаю, куда-то сую. Этап вымылся.

– Эй, Борода! Валяй мыться!

Валяю, раздеваюсь.

– Эй, Борода! Валяй сюда, давай, давай.

Не пойму, что давать и что валять.

– Бороду давай!

– А! Бороду?.. Валяй ее.

Борода на полу, а на табуретке – мальчишка. Вошел в баню, а там конвой моется. Я их за месяц пути всех знаю по имени и обращаюсь с ними по-свойски.

– Откуда ты нас знаешь, пацан?

– Как откуда? Вы ж меня везли!

– Да не бреши, в нашем этапе пацанов не было.

– А отец с бородой был?

– Да, но то отец, а ты тут при чем?

– Да я и есть отец.

– Не бреши!

Я пошел в предбанник, поднял скорбно лежавшую на полу свою бороду и, войдя, приставил ее к месту.

– Теперь узнаешь?

– Тепереча точно – отец!

Пересылка! Это рынок, на котором торгуют рабами! Рынок рабочей скотины в образе и плоти человеческой. Рынок, на котором купцы осматривают человека, как скотину, для торга и покупки, если подойдет и хорош будет в работе. Как лошадь определяют по зубам, поросенка – по щетине, так человека – по заднице. Купцы обходят предлагаемый товар, выставленный в полной своей наготе, и щупают его за задницу, ибо «отец родной» сказал: «Кадры решают всё!» Тяжелый физический труд – трюм, шахта до износа, до Карских Ворот[121], до просвечивающего таза через тонкую кожицу. Ни вара, ни товара.

Юркие пройдошливые купцы заранее знали, какой везут товар, и чем важней купец, чем больше может дать на лапу торгующих, тем и товар приобретал с наикраснейшими задницами. Отсюда перевыполнение плана шахтой, уголек родине-матушке, переходящие знамена ВЦСПС, МУП Совета Министров, ордена и «миллионы, миллионы алых роз».

Я недолго думая кинул козырную. Глазное дно – бездонное милосердие Божие, излитое на меня от чрева матери.

– Так… На пальчик, на ушко, на кончик носа… так… так… еще кверху… вниз… хорошо. Смотрите сюда. Какую строчку видите?

– Никакой!

– А так?

– Нет, не вижу.

Сует мне два пальца на пятьдесят сантиметров от носа.

– А так?

– В тумане.

Вот тут бы и спросить меня: «Скажите, а когда вас сажали, вам смотрели глазное дно?» Я бы ответил: «Нет». А мне бы на это: «Их за это судить надо!» Одно дело – армия, другое – ГБ: не спросили, а что-то пометили в деле! Сейчас надо очень осторожно ходить, не шибко, а тихо и медленно, на полуощупь, со слегка протянутой рукой.

Трудно это, когда хорошо видишь, но необходимо, на пересылке глаз много и средь них есть дурные.

Муромский театр, и «Моя жизнь в искусстве» Станиславского, и его призыв к правде на сцене ковали меня на ответственную роль слепого, а в нужные моменты – и хорошо зрячего, без промаха попадающего в едва видимую вену тонкой иглой. Впереди были шесть лет моей жизни в этой роли. Купцам подобные артисты на дух не нужны – их ждала другая участь.

Все вновь прибывшие этапы как на центральную пересылку, так и через нее по многочисленным зонам проходят так называемые «комиссовки», цель которых – сортировка «рабочей скотины» по категории ее пригодности для разных работ. Воркутлаг – это угольные шахты, там все подчинено одной цели – уголь во что бы то ни стало. Шахты перемалывают в своей утробе рабочий скот, выбрасывая его на поверхность или инвалидами, или скелетами, обтянутыми кожей. Такие скелеты направляются в спецбараки, называемые УДП (усиленное дополнительное питание) и ОП (оздоровительное питание). В этих бараках на скелеты усиленно наращивают мышцы, откармливая их кашей и вливанием глюкозы.

Вся комиссовка в лагерях сводится к определению группы трудоспособности. Медсанчасть не интересует объективное состояние здоровья заключенного. Все внимание сосредоточено на ягодице. По этому главному «органу» и определяется группа, а их три: ТФТ (тяжелый физический труд), СФТ (средний физический труд) и ЛФТ (легкий физический труд). В соответствии с этим клеймом, весьма условным и непостоянным, УРС (учет и распределение рабочей силы) сортирует и тасует кого куда. Вот основной принцип сортировки. Чтобы добиться, в особенности на пересылке, тщательного осмотра в санчасти не задницы, а глазного дна, мне пришлось применить некие знание и опыт, приобретенные в Лефортовской тюрьме.

Реактивный психоз, переходящий в истерию, и применение его в лагере – вещь опасная, и я в этом убедился. Добившись с его применением обследования глазного дна, я получил на своем формуляре некий тайный знак, по которому спустя время отправился этапом на один из самых страшных и прогремевших на весь мир ИЗВЕСТКОВЫЙ КАРЬЕР! Штрафная из штрафных! Идя по жизни вообще, а в особенности в лагере, не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. Для меня «известковая» оказалась важнейшим этапом моей лагерной судьбы и решающей мою участь.

Какая-то злая рука, поставившая тайный знак, по которому я сюда попал, намеревалась меня проучить за дерзость, мною допущенную, а на деле все обернулось иначе. «Человек предполагает, Бог располагает!»

Наш этап прибыл к вахте. Необъятная снежная тундра, над ней зловещие всполохи призрачных мертвенно-бледных свечений. Мороз свыше сорока. Вышки, проволока заиндевевшая, колючая, в два ряда, прожектора с направленным лучом от вышки до вышки. Лай овчарок, автоматчики в тулупах и валенках и трясущийся, подпрыгивающий на месте, бьющий себя руками, полураздетый этап. Принимать не торопятся, ведь это не люди, а скот, обреченный на верную гибель: какая разница где, когда и как. Наконец соизволили. Смертельная пляска застыла.

Широко расставив ноги, сытый, теплый, в белом овчинном тулупе, с красной рожей, капитан крикнул:

– Медработники есть? Шаг вперед!

Я шагнул.

– Кто?..

– Фельдшер!

Пуля, вложенная Копелевым в мои мозги на бутырских нарах, выстрелила! Курок был на взводе, стоило нажать, что я и сделал, не задумываясь, не медля, ледяными култышками шаг вперед! Шаг, спасший жизнь, шаг решающий, незамедлительный.

– В санчасть, – услышал я.

По формулярам этап был принят, впущен в зону и загнан в пустой барак. От самой вахты до барака его сопровождали странные люди с железными, толщиной в два пальца, пиками. Войдя в барак, «пиконосцы» начали учинять грабеж шмоток, кидая сменку или отбирая так. Подойдя ко мне, видя, что с меня взять нечего, один из них, опершись на пику, спросил:

– Откуда, парень?

Его лицо, его голос, а главное, характерное непроизношение буквы «Р» напомнило мне Муром, Лакину улицу и Аркашку Дырыша. Я ответил:

– Из Москвы, а впрочем, из Мурома.

– Из Мурома? Гляди, земляк! А как зовут!

– Лехой!

– Лехой? – протянул он, что-то вспоминая. – А меня Аркашкой!

– Дырыш?

– Дырыш! Леха Арцыбушев?

– Да!

– Это мой друг детства, – обратился он к таким же с пиками, рядом с ним стоящими. – Кто его хоть пальцем тронет, того с ходу убью!

Он отвел меня в сторону, к окну, и спросил:

– У тебя что-нибудь эти сявкиотняли?

– Отнимать-то нечего, сам видишь. А ты давно тут?

– Всю дорогу тут. А как ты-то сюда попал, в эту малину?

– 58–10, Аркашка.

– Значит, не уголовщина? А я, сам понимаешь, за мокрые дела был в блатных, сейчас – сука[122], все, кто с пиками, суки. Блатных тут навалом, но власть наша – сучья. Не бойсь, тебя пальцем здесь никто не тронет.

Я рассказал ему, что я – фельдшер и что на вахте капитан сказал мне идти в санчасть.

– Пойдем, я тебя отведу, там на всю зону только один Яшка-лепила, ему во как нужны лепилы[123]. Пошли познакомлю, он свой.

Вошли в барак. Аркашка бесцеремонно распахнул дверь с надписью «Амбулатория», предварительно орудуя пикой, распихал какое-то мрачное подобие человеческого образа, сжатое в коридоре в ожидании очереди на прием. Внезапно в распахнувшуюся дверь я увидел потрясающую картину: здоровый, мощный, в белом халате, по-видимому, сам Яшка, сплеча, с размаху стегал металлической линейкой по пояс обнаженного доходягу, покорно принимающего град ударов и только вздрагивающего всем телом и инстинктивно съеживающегося.

– Я тебе покажу, падла, я научу тебя, как мастырки[124] делать!

Увидев нас, Яшка схватил за шею «падло» и мощным пинком взад выстрелил им в открытую дверь.

– Привет, Яшка!

– Привет, Аркашка!

– Прием вершишь, больных выслушиваешь? У тебя их сегодня вона сколько! Линейку сломаешь, тебе б пику. Хошь свою подарю, ей сподручней. Этих гадов только пикой и выслушивать! Слушай, Яшка. Я тебе в помощь лепилу привел, только что с этапа. Во, знакомься, Леха. Друг детства, вместе в Муроме шпанили, потом жизнь развела, а сейчас встретила в этом адском пекле. Его прямо с вахты капитан к тебе направил в подмогу. Вторая линейка есть? Аль пику тебе, а линейку Лехе?

– Тут я сам справлюсь – его в барак пеллагриков[125], пусть там вершит!

– В какой? У тебя их навалом!

– Да в любой, без разницы, смертники, они и есть смертники, свалка вшивых тел. Одно название – санчасть. Я один на тысячу. Скоро я начальником зоны стану: у меня кадров больше, чем у капитана. У него план, у меня – вал! Ни грамма лекарств, одна линейка, лечи как хошь. Да чего их лечить, пусть дохнут. Главное, Леха, чтоб полы блестели – и весь компот! На известняк попасть равносильно расстрелу, растянутому во времени. Отведи его в любой, пусть орудует. Как фамилия твоя? Чтоб знать. Что кончал-то? За что сел?