Светлое время ночи - Александр Зорич

Овель швыряла в него через стол яблоками и фаршированными перепелами, чтобы привлечь к себе внимание. Тянула на себя скатерть. Все тщетно – Эгин и угриха-вдовица жили только своей интригой! Задыхаясь от отчаяния и ревности, Овель проснулась в параноически затемненной тяжелыми шторами спальне жены гнорра, на своей всклокоченной постели. Ее пальцы сжимали мертвой хваткой горло без вины виноватой подушки…

В то утро какое-то важное острие надломилось в душе Овель исс Тамай.

Так бывает с больными холерой – рано или поздно наступает момент, когда рвота и судороги уже совершенно нестерпимы, когда тело больше не в состоянии превозмогать боль и слабость. Когда нужно или умирать, или выздоравливать.

И Овель начала выздоравливать, впрочем, сама этого толком не осознавая.

Эгин по-прежнему нагонял ее на темных аллеях романтических сновидений. Эгин по-прежнему казался ей мерилом всех известных мужских добродетелей. Представлялся единственным человеком, с которым она мыслила свое счастье.

Ночью, когда жадный до ласк супруг вновь завел свое «я люблю тебя», она вдруг, неожиданно для самой себя, не проговорила про себя свой тайный пароль, свою магическую формулу протеста. А попросту зевнула в ладонь.

Чудесным образом на следующее утро гнорр Лагха Коалара, которого она увидела, случайно оказавшись на окраине военного смотра, впервые показался ей по-настоящему красивым. Точнее, его красота вдруг показалась Овель актуальной.

Красота беспрецедентно молодого для варанской истории гнорра была излюбленной темой придворной молвы, замусоленной до неприличия. Еще до замужества Овель тошнило от рассказов о ней. И затошнило еще больше, когда она убедилась, что безукоризненная, какая-то сказочная внешность гнорра является вместилищем для души, исполненной равнодушия ко всему, кроме государственных и магических дел. Равнодушия к ней, Овель.

Вдобавок, что эта черноволосая, южная складность супруга-гнорра значила по сравнению с северной, белокурой миловидностью Эгина, одно знакомство с которым было куда романтичней, чем вся супружеская жизнь Овель исс Тамай вместе взятая!?

И вот же, этот самый высокий черноволосый мужчина, облаченный в изысканное серое платье и накидку из черного стриженного бобра, показался ей ну… если не таким милым, как Эгин, то, по крайней мере, довольно-таки милым!

Вечером, снова оказавшись у Сиятельной, она случайно услышала, как Лагха, не успев отдышаться после визита к княгине, втихаря сговаривается с одной жаждущей всех радостей высшего света дворяночкой о совместной прогулке в Публичных Садах, недвусмысленно прижав ту к балконным перилам. И, к своему удивлению, ощутила, что на этот раз к ее обычному раздражению жены, вызванному не чем иным как нарушением приличий, о котором сама Овель ревностно пеклась, примешивается новое чувство: чувство, отдаленно похожее на ревность.

Все эти душевные перемены Овель поспешила объяснить тем, что после землетрясения Лагха сильно переменился к лучшему. По крайней мере, она больше не боялась его так, как раньше.

Она больше не изнывала от скуки в его объятиях. А Эгин – Эгин оставался жить в ее душе. Жить на правах соправителя провинции, на правах героя любимого романа. Слово «разлюбила» ни в коей мере к Эгину не подошло бы. Просто Овель начала учиться любить еще кого-нибудь. Что-нибудь, кроме него. Попросту говоря, она разменяла любовь на любови.

Поначалу это ощущение было ей сильно внове. И даже облегчение, которое она вследствие этой размены испытала, казалось ей недостойным, даже каким-то гадостным.

Она снова ходила, как в тумане, страшась назвать себя «предательницей», «изменницей». И, тем не менее, предметы любви теперь множились с каждым днем. Вдруг, еще перед отъездом мужа на усмирение мятежа в Урталаргисе, ей подарили ручного заморского кролика – медленного, с розовой шелковой шерстью.

Вначале она отнеслась к забаве равнодушно. Но пока Лагхи не было, она каким-то чудом умудрилась по-матерински привязаться к зверьку и даже стала брать его с собой на прогулки в специальной дырчатой корзине.

А когда однажды вечером ее двоюродный брат Анн окс Ласса пришел к ней и сообщил, что Сиятельная Сайла исс Тамай погибла, и по праву крови она, Овель исс Тамай, теперь – новая Сиятельная княгиня, Овель лишь равнодушно, как некогда с дареным кроликом, рассмотрела нагрудную цепь Властелина Морей (разумеется, вторую, запасную – первая погибла в огне вместе с самой Сайлой) и без энтузиазма пожала плечами.

– Наденешь? – с вызовом спросил Овель ее кузен.

Больше всего Анн окс Ласса боялся, что Овель отречется от престола в пользу боковой ветви рода Саггоров. И тогда плакали его планы быстрого сверх-обогащения, и тогда ему прямая дорога в долговую яму.

– А почему нет? – вяло отозвалась Овель, накинула цепь поверх домашнего капота и подошла к зеркалу.

Это означало, что теперь она должна будет властвовать над пятью миллионами подданных. А властвовать означало для нее любить.

ГЛАВА 14. БЕЗ НОГТЕЙ И ЗАПАХА

«Человек – это свет, запах и душа.»

Итак, баронесса Зверда назначила Эгину свидание. «Фальмский Толковник» содержал точное указание времени и места.

Правда, для того, чтобы найти это «точное указание» Эгину пришлось внимательно пересмотреть все страницы книги, а их было больше трехсот.

В разделе «Чиноначалие в землях Фальмских» Эгину улыбнулась удача. Между строк, повествующих о баронских привилегиях, он обнаружил бледную, скользящую запись свинцовым карандашом.

«В девятнадцатый день, когда взойдет луна, в охотничьем домике на южном склоне горы Золотой Нож». И подпись: «Спасшаяся от Рыси».

Чтобы уточнить место Эгину, правда, пришлось предпринять некоторые дополнительные разыскания, из которых выяснилось, что гора Золотой Нож располагается неподалеку от горы Вермаут.

«Называется она так оттого, что отмечена одной природной диковиной. На южном склоне горы, на отвесной скале имеется огромное продолговатое вкрапление особой слюды, которая, когда в ней отражается закатное солнце, вся светится и лучится, причем формой это светящееся нечто, если смотреть издалека, например, с юго-западных закраин Рыжих Топей, напоминает искривленный охотничий нож, направленный острием вниз», – писал «Фальмский Толковник».

«Натуры же непоэтические склонны приписывать этому чудесному порождению недр Фальмских формы моркови или другого корнеплода», – сожалел анонимный автор «Толковника».

«Значит, добраться к Золотому Ножу из Гинсавера мне будет нетрудно», – с облегчением отметил Эгин. Необходимость скрывать свои планы сильно ограничивала его передвижения, поскольку сразу исключала из списка советчиков наиболее компетентных персон, таких, как дворецкий Маш-Магарта или Адагар.

До встречи, назначенной Звердой, оставалось шесть дней. Это означало, что он успевает повидаться с Адагаром.

Эгин положил «Толковник» в сумку и снова вышел во двор, где его, изнывая от нетерпения, дожидался нерасседланный жеребец.

Ему оставалось только подивиться изобретательности баронессы Зверды.

«Хорошо это она придумала, – подумал Эгин. – Если свидание будет назначено, я вернусь и возьму книгу с указанием времени и даты. Если нет – время и дата останутся невостребованными, о них никто не вспомнит. Шоша наверняка книг отродясь не читывал, да и зачем ему читать „Фальмский Толковник“? Это как мне читать „Пиннаринский“! Выходит, Зверда назначила мне свидание и продумала все еще до того, как я завел о нем разговор. Что за милая предусмотрительность!»

Не успел Эгин выехать из сада с камнями, как тоска по обществу баронессы стала нестерпимой. Близости Зверды хотелось, как свежего воздуха в колючий засушливый полдень. Эгин остановился возле камня, близ которого баронесса не так давно рассказывала ему о своем недевчоночьем детстве.

Он спешился, подошел к массивному серому валуну с обязательной резьбой и провел пальцем по кромке кроличьего уха. Ему вдруг стало неловко: а вдруг кто-нибудь сейчас наблюдает за ним со стороны и потешается над его чувствительностью, хоть бы даже хитроумная Зверда?

На пути в Гинсавер он осознал, что не расскажет Адагару о назначенном свидании на горе Золотой Нож даже под пыткой.

В этом решении не было так называемого «расчета». Скорее наоборот: решение обмануть Адагара строилось на полной противоположности «расчету» – на уверенности, шедшей из глубин души и не имеющей никаких рациональных оправданий.

«А как же глиняный человек? Как же обещание, данное Лагхе? Как же обещание, данное Овель?» – спрашивал себя Эгин.

Он не знал, что ответить своему строгому внутреннему судье. Он знал только, что с некоторых пор его душа живет одной только мыслью о встрече с баронессой Маш-Магарт. Все остальное было теперь Эгину безразлично. Или – почти безразлично. Иногда такое называют помешательством.