Светлое время ночи - Александр Зорич

«Погибло двенадцать тысяч людей? Это много, но это ничего не значит. Всего лишь цифра. Сами виноваты – нечего было бунтовать», – решил Лараф.

Лараф не чувствовал себя усмирителем Урталаргиса. Скорее – поваром-новичком. Поскольку усмиренный Урталаргис, выстроенный из голубого кирпича и нежно-желтого песчаника, был более всего похож на пригоревший черничный пирог исполинской, в размер города величины – нечто спекшееся, ноздреватое, дышащее гарью и истекающее алым соком.

Смотреть на все это – на, как сказал бы назидательным тоном героический Эр окс Эрр, «содеянное» – ему было неприятно.

Но раскаяние здесь было ни при чем. Просто от вида крови, множественных фрагментов человеческих тел и спутанных вервий кишок в какой-то момент Ларафу стало дурно. Его едва не вырвало, когда он вступил в серую лужу, оказавшуюся жидкими человеческими мозгами.

– Какая здесь грязь! – сказал тогда Лараф.

Эту фразу еще долго передавали шепотом в уцелевших салонах, где собирались вольнодумствующие дворяне.

А когда Ларафу, помимо полной и бесповоротной победы над мятежниками, донесли о том, что обнаружены обгоревшие человеческие останки, предположительно принадлежащие княгине Сайле исс Тамай, его настроение совсем испортилось.

– От ее прекрасного тела, от совершенного тела нашей дорогой княгини, остался только раздробленный, изглоданный пламенем скелет! И только оплавленная цепь Властелина Морей сказала нам о том, кто перед нами… – лепетал, глотая поддельные, а может и настоящие слезы начальник конницы, Ранн окс Ингур.

Он слышал о том, что гнорр и княгиня были очень близки. Чутье подхалима подсказывало ему, что лучше переборщить с сантиментами, чем недобрать.

– …Свирепое пламя съело все. Не могу поверить, что никогда более не встречу взгляд этих мудрых, добрых глаз.

– М-да… – нескоро выродил Лараф. – Как в народе говорят, были кудри, да оборвали курвы…

– Как вы сказали? – насторожился Ранн окс Ингур.

– Да в общем-то я сказал, что Сиятельную очень жаль, – махнул рукой гнорр.

«Горе помутило его разум», – решил окс Ингур, который, к несчастью, все прекрасно расслышал.

Но с разумом у гнорра все было в порядке. Не успев дождаться финального водворения своей воли (которая была поручена «лучшим из лучших» офицерам Опоры Единства, но которую пришлось за неимением других исполнять средненьким из худших), ограничившись лишь согласием Овель на княжение, которое пришло с альбатросовой почтой из Пиннарина утром следующего дня, Лараф с удовольствием отдал капитану «Лепестка Персика» сигнал отплывать.

Но если прогуливаться по развороченному «молниями Аюта» и морской пехотой городу Ларафу не понравилось, то идти во главе сил победителей ему понравилось. И даже очень.

Никто не оказывал войскам Свода особого сопротивления. После всего, что произошло, само слово «сопротивление» казалось горожанам-мятежникам каким-то чрезмерно напыщенным.

Разве что иногда просвистывала над головой гнорра, вопреки обыкновению облаченного в полные доспехи, чужая стрела, или свистела черепица, сброшенная злонамеренной рукой умирающего от ранений беглого галерного раба. Обычно колодника убивали раньше, чем черепица долетала до земли. Отводящие офицеры работали так слаженно, что ни о какой непосредственной опасности для жизни гнорра не было и речи.

Зато какое воодушевление вносило в ряды войска присутствие гнорра! Какое воодушевление! Это воодушевление также относилось к числу того, что понравилось Ларафу.

«На Фальме будет еще лучше! – подозревал Лараф. – Мы разгромим этого Вэль-Виру и разграбим его земли. Вернемся в Пиннарин с небывалой добычей. Кажется, добыча тут у них в Своде не принята. Им бы только дрисни магической, да побольше. Но мы устроим такой почин: возвращаться с нормальной добычей! И потом, этот поход наверняка войдет в историю. Ведь Варан никогда не воевал там. Хронисты назовут его… „Первым Фальмским походом“!»

Теперь, свершив величайшее в варанской истории злодеяние, Лараф был так уверен в своей счастливой звезде, что даже не открыл, как обычно, книгу, чтобы испросить совета. Ему было лень – снова опустошать свой ум, снова думать, снова переводить с харренского и гадать, что бы значило это, что бы значило то…

Лараф вообще вдруг сообразил, что его смущает сам принцип – просить совета. Он чувствовал: еще немного – и он не будет нуждаться в советах.

«Может, когда я окончу победой этот Первый Фальмский поход, и Зверда с Шошей от меня отцепятся?» – надеялся Лараф.

Весь день, последовавший за тем морозным утром, когда Эгин покинул Овель в покоях для тайных свиданий госпожи Стигелины после бурно проведенной ночи, а также дни, последовавшие за этим днем, Овель не находила себе места.

Оставшись одна, она предавалась азартным рыданиям, дважды в день – на рассвете и на закате – гадала, выливая в серебряный таз конопляное масло из увитого псевдомагическими знаками ковшика, и рассеянно колола себе пальцы иглой за никому не нужным вышиванием.

Чтобы не вызывать подозрений, она, разумеется, бывала и на людях – у Сиятельной, в саду, даже в городе. Тогда ее спутницей становилась истеричная веселость; за столом Овель поминутно проливала вино на стол, садилась чуть мимо лавки и невпопад хохотала.

В саду – спотыкалась и поскальзывалась на замерзших лужах, то и дело повисая на локте дылды-телохранителя. В городе – накупала корзинами шикарные штуки наподобие хрустальных шкатулочек, чья внутренность тщательно спланирована для хранения принесших счастье фигур для игры в лам, булавки для пристегивания шлейфа платья во время верховой езды и другие полезные вещи.

Почти две недели после свидания с Эгином ее преследовал гнетущий, разрывающий виски страх.

Ее законный супруг Лагха был по всем признакам сам не свой – какой-то дерганый и поглупевший. И все же опасность быть разоблаченной в качестве неверной жены поначалу сильно Овель страшила.

По силе эмоции с этим страхом могло конкурировать лишь одно чувство – желание увидеть Эгина вновь. Тем более, что конопляное масло обещало ей «скорые любовные вести».

Этих самых вестей Овель ждала с исступлением. Как резво подбегала она к окну, словно из него можно было увидеть проходящего мимо вальяжной походкой Эгина! Как часто справлялась у своего поставщика, цветочника Цонны окс Лана, не передавал ли некий господин для нее записки или письма!

Доверенный окс Лан, мечтательный старичок с мягкой крыжовниковой щетиной на лысине, отрицательно качал головой и виновато шептал: «Ничего не было госпожа! Пока ничего не передавали!»

Овель прощалась и, купив для проформы очередных клубней баснословной цены и букет фиалок, возвращалась к своим телохранителям, ожидавшим ее на крыльце лавки. С каждым днем надежда получить от Эгина известия таяла, словно медуза, выброшенная на берег.

Овель, конечно, помнила, что Эгин не обещал писать ей. И все-таки она была уверена, что – вопреки собственным не-обещаниям – он ей напишет. «По крайней мере, он должен был написать, что уехал из Пиннарина!» – возмущалась она и снова бежала к подоконнику. Высматривать непонятно кого.

Вечер обманутых ожиданий обычно заканчивался слезами, последствия которых невозможно было скрыть даже банкой белил – все равно под грустными глазами не сходили серые тени.

Поговаривали, что Овель преждевременно увядает от бесплодия. И только законный муж Лагха Коалара, казалось, не обращал на эти серые тени внимания.

Он честно исполнял свой супружеский долг чуть ли не каждую ночь. Про Эгина, про неверность он тоже не заикался. Как и прежде, он делал вид, что безоговорочно доверяет ей. Правда, к вящему удивлению Овель, в постельном репертуаре Лагхи появилась новая партия.

– Все хорошо, – с недавних пор говорил Лагха на выдохе, отворачиваясь к стене. – Ведь главное, я так люблю тебя!

«А я тебя – не люблю», – обычно произносила про себя Овель, искренне желая себе умереть. И воскреснуть в тот день, когда Эгин снова заглянет ей в глаза своими лучистыми, цепкими глазами.

Так катились дни и недели. Пока однажды ей не приснился сон. Эгин, такой же привлекательный и улыбчивый, как всегда, но только чуть более молодой и щеголеватый, ухаживал на приеме во дворце Сиятельной за некоей особой, про которую Овель была точно уверена, что она не женщина, а угорь, даром что ее лицо скрыто белым вдовьим флером. Самый настоящий угорь – скользкий, черный, глазастый.

Но Эгин, казалось, об этом не подозревал. Обмирая от обиды и ревности, Овель кричала ему что-то через стол. Но Эгин не слышал ее и даже не подозревал о ее присутствии: он развлекал свою даму-угря пикантными историями, приобнимал за спину, оголенную бесстыдным платьем, и даже делал ей непристойные знаки языком.

Овель швыряла в него через стол яблоками и фаршированными перепелами, чтобы привлечь к себе внимание. Тянула на себя скатерть. Все тщетно – Эгин и угриха-вдовица жили только своей интригой! Задыхаясь от отчаяния и ревности, Овель проснулась в параноически затемненной тяжелыми шторами спальне жены гнорра, на своей всклокоченной постели. Ее пальцы сжимали мертвой хваткой горло без вины виноватой подушки…