Две половинки райского яблока - Инна Бачинская

Охваченный раскаянием, Флеминг не торопился вставать с постели. Аррьета сказала, что он, Флеминг, – пустоцвет, влачащий свои дни без семьи, любви, привязанностей… Все верно, думал Флеминг. Все верно, куда ни кинь – всюду права Аррьета. Она пойдет на все, защищая своего Джузеппе вопреки его желаниям, уверенная в своем праве, продиктованном любовью!

«Боже, спаси от такой любви! – подумал, содрогаясь, Флеминг. – Лучше вообще никак, чем так!»

Он лежал и думал, что, видимо, пришло время собирать чемоданы. Такие испытания, как вчерашнее, Джузеппе не по плечу. Он действительно немолод, болен, искалечен. По ночам его мучает бессонница, а боли в суставах почти не проходят – он живет на лекарствах. Флеминг почувствовал раскаяние и впервые подумал, что Аррьета – львица, а не старая зловредная ведьма, как считали они с Гайко. Львица, трогательная в своем самоотречении ради блага Джузеппе. И она, действительно, пойдет на все…

Флеминг закрыл глаза, раздумывая, чем заняться дальше. Куда податься? Домой, в Брайтон, в старый дедов дом? Адвокатская контора «Флеминг и сын» все еще вяло существует. Под «сыном» имеется в виду дед – Джейкоб Флеминг. Впору переименовать семейный бизнес в «Флеминг и внук», подумал Флеминг. А может, и не нужно – вполне возможно, у него, Флеминга, когда-нибудь будут дети… сыновья.

Глубоко задумавшись, Флеминг лежал с закрытыми глазами. Он не хотел вставать, он не был голоден, желудок слабо подавал признаки жизни, и Флеминг прикидывал, а не пойти ли в туалет, не сунуть ли два пальца в рот и не вывернуть ли наизнанку опоганенный желудок… Но вставать не хотелось, и он продолжал лежать с закрытыми глазами. В конце концов, ему пришла в голову интересная мысль, вернее, вопрос: почему хорошая выпивка настраивает человека на философский лад и заставляет думать о смысле жизни?

Глава 25

Суета сует,

Или

Торжество справедливости

Мне снился кошмар. Я бежала по пустому ночному городу, мои длинные, почему-то черные волосы развевались, как черная вуаль, а Хабермайер, улыбаясь, летел невысоко над землей и протягивал руки, собираясь схватить меня. Ветер бесшумно трепал полы его длинного черного плаща и широкие поля черной шляпы. Сверкали зубы Ханса-Ульриха, почему-то очень длинные. Я мчалась в ужасе, издавая пронзительные вопли, а откуда-то снизу, глухо, как будто из-под земли, доносились ответные вопли.

От своего очередного вопля я проснулась и резко села в постели, прижимая руку к бешено бьющемуся сердцу. Новый вопль прорезал тишину, и в ответ – волна глухих воплей неизвестно откуда. Я сорвалась с постели и бросилась в комнату. Громадная бледная луна висела низко над моим балконом. В комнате было светло как днем. Уродливое взъерошенное существо с нелепыми ушами сидело под балконной дверью и время от времени издавало знакомые пронзительные вопли, а с балкона ему отвечал нестройный хор утробных, глухих, на редкость неприятных голосов. Я схватила Анчутку и, несмотря на сопротивление, отнесла в ванную и закрыла там. Лизнув языком исцарапанную руку, я приникла к балконной двери. На цветочных горшках вдоль перил сидели три кота, отчетливо видные в лунном свете. Это были отборные экземпляры кошачьей породы. Я узнала громадного разбойника-перса с азиатской плоской мордой. Двое его приятелей были ему под стать – черный, гладкошерстный, здоровенный, как пантера, и бело-рыжий, мордатый и толстый, как подушка. Они сидели, залитые лунным сиянием, задрав головы, чтобы видеть ночное светило, и периодически взвывали глухими утробными голосами. Анчутка, в свою очередь, орал в ванной, отвечая врагам.

Я постучала пальцем по стеклу и сказала: «Кыш!» Коты никак не реагировали. Я открыла балконную дверь и замахала руками. Они взвыли противными голосами в унисон. Я заткнула уши. Захлопнула ногой дверь и помчалась в кухню. Схватила первую попавшуюся кастрюлю, сунула под кран. С нетерпением приплясывая, ожидала, пока она наполнится. Потом побежала с кастрюлей обратно, ногой открыла дверь и выплеснула воду на котов. Досталось в основном черному. Он заорал, как ошпаренный, хотя вода в кастрюле была холодная. Выгнул спину дугой, задрал хвост. Рыже-белый сбежал, бросив товарищей. Азиат перепрыгнул на соседний балкон. Черный, пошипев, исчез – я даже не заметила, куда он делся.

Я уже собиралась запереть балконную дверь, но замерла на пороге с кастрюлей в руке. Удивительный мир, черно-белый, с искаженной ломаной перспективой, полный тревожащего света, расстилался вокруг. Я видела плоские крыши домов, высокие трубы, напоминающие фигуры людей, и сложные переплетения телеантенн. Окна таинственно поблескивали. Луна… даже не знаю, как сказать… Разве это можно выразить словами? Луна, громадная, сияющая, как серебряная китайская монета (была у меня когда-то такая, дядя Пьер Крещановский подарил), висела в небе и внимательно смотрела прямо на меня. Чуть ущербная с одной стороны, в пятнах, которые складывались во вполне определяемые черты лица, она казалась живой. Завороженная, я в свою очередь смотрела прямо на луну, не в состоянии оторвать взгляд. И столько было в ней ликующей мрачной тайны, такое обещание исполнения желаний, такая страсть, исторгающая из глубин желание завыть дурным голосом, задрав голову, и забиться в припадке, отдаваясь сладкому чувству дозволенности недозволенного, выпуская наружу тайные инстинкты и желания…

…Я, босая, в одной тонкой ночной сорочке, стояла на пороге, подставив лицо лунному свету, рассматривая смеющееся лицо луны, пока не продрогла…

Продолжая лежать в постели, Флеминг погрузился в глубокие раздумья о смысле собственного существования и не заметил, как задремал. Разбудил его телефонный звонок. Господин Романо твердым голосом предложил своему секретарю явиться к нему через пятнадцать минут. То есть ровно в одиннадцать.

– В одиннадцать ровно, Флеминг, я вас жду, – повторил господин Романо и отключился.

«Флеминг», – отметил про себя Флеминг. – «Флеминг», а не «Грэдди», как обычно. Похоже, тучи сгущаются».

Господин Романо, тщательно выбритый, с голубоватыми мешочками под глазами – свидетельствами ночных излишеств – сидел за письменным столом. Сдержанно поздоровавшись с секретарем, он указал ему на кресло рядом. Другое кресло помещалось в центре комнаты, и ему, как сообразил Флеминг, предназначалась роль электрического стула.

– Пригласите, пожалуйста, Клермона, – металлическим голосом приказал господин Романо.

Флеминг повиновался. Клермон выразил было недовольство, заныл в телефонную трубку, что не одет, небрит, и вообще, в такую рань… но Флеминг сказал, что господин Романо настоятельно просит прибыть.

Через пятнадцать минут Клермон притащился. Физиономия у него была изрядно помята – видимо, маркиз также предавался ночным излишествам, – и недовольна более обычного.

Он плюхнулся в кресло посередине комнаты, вытянул вперед длинные ноги. Молча, демонстративно. Сразу же принялся изучать ногти на руках, ни разу не взглянув на своих мучителей.

– Клермон, кому вы говорили о наших планах? Кто еще знал о намерении искать тайник в доме Якушкиных? – сразу же взял быка за рога господин Романо. Голос его был страшен.

Клермон, побледнев на глазах, изумленно уставился на хозяина. Рот у него приоткрылся, но он не издал ни звука. Он разевал рот, задыхаясь, как рыба, лицо его «потекло» вниз и мгновенно постарело, стало бабьим и жалким.

– Вы… вы… – заикаясь, начал он наконец. – Как вы смеете? Как вы смеете обвинять меня в… таких вещах? Я человек чести! Я… я… титулованная особа! Вы не имеете права!

– Вы предатель, Клермон! – загремел господин Романо. – Я пригрел вас на собственной груди, когда вы, гадкий, испорченный, избалованный вертопрах и бездельник, приползли ко мне на коленях, умоляя спасти вас! И вы отплатили мне, Клермон, сторицей! Человек чести? Да вы и понятия не имеете о том, что такое честь! Вы предатель! Иуда! Отвечайте немедленно, кто такой Призрак?

– Вы сошли с ума… – лепетал Клермон. – Аррьета права! Какой призрак? – Голос его стал пронзительным и сорвался на визг. – Вы заговариваетесь! Вы ведете свои нечестивые дела, врете всем, что вы родственник Якушкиных! Это вы, Джузеппе, забыли о чести! Вы ненормальный!

– Вон! – рявкнул господин Романо, ударяя ладонью по столу.

Клермон поднялся с кресла, отшвырнув его от себя. Жидкие длинные волосы его стояли дыбом, искрясь и потрескивая. Плешь побагровела, что выглядело странно при мертвенной бледности лица. Вид у него был отталкивающим. Он бросился к двери и исчез, громко захлопнув ее за собой.

– Животное! – произнес господин Романо с отвращением. Он взглянул на Флеминга: – Похоже, мы остались без летописца, Грэдди?

Флеминг только вздохнул. Сцена судилища произвела на него гнетущее впечатление. С юридической точки зрения она ни к чему не привела и была лишь эмоциональной разрядкой. Преступник не сознался, и кто такой Галерейный Призрак, они как не знали, так и не знают. Лучше бы он сам побеседовал с Клермоном по всем правилам искусства ведения допроса. Господин Романо понял.