О душах живых и мертвых - Алексей Новиков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ничего не знал об этих междоусобиях Павел Федорович и, желая перевести беседу на более приятную тему, заговорил о Краевском.
Но именно Андрей Александрович Краевский приглядывался теперь к каждой строке критика и, ссылаясь на придирчивую цензуру, заранее сглаживал все, что считал опасным для журнала.
– Коршун ваш Краевский, вот он кто! – буркнул Белинский, чем и привел добрейшего своего хозяина в полную растерянность.
Павел Федорович вначале был склонен отнести эти неожиданные аттестации за счет болезненной раздражительности постояльца. В самом деле, с наступлением петербургской весны Белинский чувствовал себя хуже. Он совсем отказался от трубки, выпивал рюмку легкого вина лишь в том случае, если обедал с приятелем. Он берегся простуды всеми способами: не расставался на улице с теплым шарфом, не открывал даже по летнему времени окна – и все-таки подкрадывалась к нему предательская лихорадка. Случались дни, когда он опять не покидал постели.
И сердобольный Павел Федорович медлил с отъездом. Надо признать, впрочем, что всякое препятствие к путешествию, возведенное судьбой, принимал он не только покорно, но даже не без удовольствия. Только никак не мог понять, чем же мучается беспокойный постоялец, то сидючи до утра с огнем, то сам от себя спасаясь в бегах. Должно быть, окончательно одерживала над ним верх злая лихорадка. Так думал господин Заикин, боясь лишний раз обеспокоить страждущего человека.
А Виссарион Григорьевич вдруг вышел из своей комнаты и сказал нетерпеливо:
– Хочу вам, многоуважаемый Павел Федорович, из Пушкина прочесть.
Павел Федорович искренне обрадовался. Белинский любил читать вслух, особенно стихи. Все выходило у него просто и значительно, резко определялась авторская мысль.
Обрадовался Павел Федорович и приказал было подавать чай, но Белинский решительно отмахнулся.
– Извольте немедля слушать!
По мере того как он читал, Павел Федорович впадал в недоумение, которое старался, однако, скрыть. Но чтец не обращал на него никакого внимания.
Тогда какой-то злобный генийСтал тайно навещать меня.Печальны были наши встречи:Его улыбка, чудный взгляд,Его язвительные речиВливали в душу хладный яд.Неистощимой клеветоюОн провиденье искушал;Он звал прекрасное мечтою;Он вдохновенье презирал…
Господину Заикину отчетливо помнилось, что Белинский обещал читать из Пушкина, но ему все чаще приходило на память имя другого поэта.
А Виссарион Григорьевич весь углубился в чтение:
Не верил он любви, свободе;На жизнь насмешливо глядел —И ничего во всей природеБлагословить он не хотел.
– Вот он, мучительный дух отрицания, – устало сказал Белинский. – Но не ему ли суждено стать животворящим? – Он пытливо глядел на Заикина, ожидая ответа.
– К чему же именно относите вы, Виссарион Григорьевич, читанные стихи?
– А к тому, что демон, с которым познакомил нас Пушкин, привел ныне другого, вовсе беспощадного в своем отрицании.
– Я, признаться, даже усомнился, – отвечал Павел Федорович, – обещали вы Пушкина стихи, а слушаю – не из Лермонтова ли читаете?.. Удивительное сходство!
Павел Федорович судил с полным знанием дела – Белинский не раз читал ему из лермонтовской поэмы.
– Сходство? – Белинский едва сдерживал нетерпение. – А не чувствуете ли вы, сударь, что Демон заговорил ныне еще более могучим, мрачным и злобным языком? Не к тому ли неминуемо идем мы, россияне?
По всему было видно, что теперь Белинский не ждал ответа. Он продолжал разговор с самим собой.
– Я ведь тоже писал об отрицании, – глухо сказал он, – ибо кто же не ссорился с жизнью? Но вещал я, прости меня, всевышний, что такая ссора может быть только временной и имеет целью примирение. – Он горестно вздохнул. – Ну вот и создал свою преутешительную философию и проревел ее в проклятых статьях. А ныне этими статьями хотят воспользоваться преуспевающие филистеры!
Павел Федорович оказался в затруднительном положении. Понятия не имел он, например, о том, что Андрей Александрович Краевский охотно повторял многие мысли Белинского, изложенные в свое время в статье о Менцеле, и приводил автора в такое исступление, что его тонкие, перекошенные губы покрывались пеной.
Ничего не знал об этом добродушный господин Заикин и, избегая касаться коварного духа отрицания, невпопад заговорил об успокоительном питье.
– Довольно я пичкал им людей, – неожиданно спокойно ответил Белинский. – Что я писал об отрицании? А надо было сказать, что отрицание есть священное право человека, без которого жизнь может превратиться в стоячее и вонючее болото. Не то ли видим мы в России? Общества нет. Нет ни политической, ни литературной жизни. Кнутобойцы управляют страной! – Он говорил, все более хмурясь, и голос его звучал все резче. – Свобода мысли истреблена… Нет больше сил, нет терпения!
Павел Федорович Заикин по случаю только что вновь решенного им отъезда в Берлин был в приподнятом настроении. Он уже видел себя в море и, овеянный свежим морским ветром, казался сам себе обновленным человеком. Он выслушал Белинского и, расхаживая по комнате, решил утешить мятущегося человека.
– Так-то оно так. Совершенно с вами, Виссарион Григорьевич, согласен… А ведь по Гегелю-то, – помню, хорошо помню ваши статьи и речи, – выходит, что все существующее разумно?
Павел Федорович вряд ли мог бы объяснить, почему ему вздумалось повернуть разговор на такие философские тонкости. Во всяком случае, он никак не ожидал, что затронул самую мучительную для собеседника тему.
Наступила долгая пауза.
– Вы, Павел Федорович, как и всякий честный человек, обязаны задать этот давно ожидаемый мною вопрос. И мне давно пора, не таясь и не прибегая к недомолвкам, держать ответ.
– Помилуйте, Виссарион Григорьевич, – всполошился Заикин, видя, в какое волнение пришел постоялец, – никакого ответа я не требую! Просто вспомнилось к слову.
– А мне, – продолжал Белинский, – настоятельно необходимо объясниться. Требую, Павел Федорович, вашего внимания!
– Всегда к вашим услугам, Виссарион Григорьевич, – покорно вздохнув, ответил Заикин.
– Помянули вы приснопамятную формулу, которой служил я, не щадя сил: «Что действительно, то разумно, и что разумно, то действительно…» Великая истина! А надо бы мне вовремя понять: не все то действительно, что есть в действительности. Ясно ли я говорю?
– Очень ясно, – подтвердил Павел Федорович, хотя по тону его было видно, что он ничего не понял.
– Бежите от разговора? – сурово спросил Белинский. – Не отвертитесь, сударь! Довольно мучил я вас мнимой премудростью. Сколько раз, говоря о действительности, мы подменяли ее понятием, высосанным из пальца!
Белинский встал с кресла, на щеках его появился румянец – свидетельство глубокого волнения.
– В мнимом величии своем мы были убеждены: кто не согласен с немецкой книжкой, тот ничего не понимает. Да ладно бы были мы только книжники, замуровавшиеся от жизни. Так нет! Высокомерие наше грозило превратить нас в фарисеев мысли… Как видите, я не щажу себя.
– А я, Виссарион Григорьевич, просто вас не понимаю. Можно ли этак волноваться?
– До́лжно, Павел Федорович! Теперь, когда я ощутил наконец кровную связь с жизнью, не колеблясь объявляю: к дьяволу пусть летит все, что не оправдывается разумом! К черту мертвые, абстрактные схемы! Да здравствуют разум и отрицание!
– Наконец-то уразумел я, на какой предмет вы мне из Пушкина читали…
– Для начала, Павел Федорович! Чтобы яснее был для вас переход от Пушкина к Лермонтову, а равно для того, чтобы наглядно представить связь поэтической мысли с живой действительностью…
Все чаще и чаще навещал Виссариона Белинского демон сомнения. Когда-то критик не уставал восклицать: каждый момент в истории необходим, истинен и свят! Все предопределено, все обусловлено! И, плененный Гегелем, объяснял: ничто не зависит от немощных усилий человека!
А жизнь говорила о другом. В Петербурге хорошо помнили о прошлогодних мужицких бунтах. Деревня глухо волновалась. Сермяжная Русь боролась из века в век, из года в год, изо дня в день. Такова была подлинная, живая история. Она противоречила всем формулам разумно-сущего.
В тихой комнате, предоставленной Павлом Федоровичем Заикиным беспокойному постояльцу, происходили события, о которых даже не подозревал простодушный хозяин. Виссарион Белинский и сам не мог бы сказать, когда это началось. Может быть, и никогда не было такого часа, когда покинул бы его беспокойный дух отрицания. Прежде бесплодны бывали эти встречи, теперь они стали целительны.
Помогла сама жизнь – могучим эхом отозвались дальние громы в комнате Виссариона Белинского…
Прошел еще день. Когда Павел Федорович снова постучался к постояльцу, тот возился с цветами. Господин Заикин принял это мирное занятие за благоприятный признак: слава богу, успокоился суматошный человек… А Виссарион Григорьевич начал так, будто продолжал вчерашний разговор:
