Черный Пеликан - Вадим Бабенко

«Я жалею его, – призналась она потом, – мы обе жалеем его по-женски, он одинок куда больше, чем ты, потому что он отважней, чем ты. Но мы и боимся его – никак нельзя не бояться. Он наверное единственный, кто внушает мне страх, потому что он непонятен, я не знаю, чего ждать и на что он способен – то есть я знаю, что он способен на большее и на более страшное, чем я могу себе представить, потому что я не могу себе представить, чтобы я сама пошла туда, куда он однажды пошел – ты понимаешь, о чем я – и все, кого я вижу вокруг, не смогли бы даже подумать о том в здравом уме. Потому что потом, говорят, уже не прикинуться и себя не обмануть, придумывая отговорки – поставят отметку, и все уже будут видеть, какой ты есть. И еще – никто ведь не скажет, что будет с тобой после, как никто не скажет, что будет после смерти, оттого все так страшатся смерти, пусть жизнь не всегда приятна и даже отвратительна чаще всего. А пройдя через это – от чего у него отметина – тоже, думаю, не вернуться назад, и кто знает, что он чувствует теперь, помнит ли, что было до того, или может та его жизнь не существует для него больше, а эта нынешняя куда несчастнее… Я не могу назвать себя счастливой, но вдруг дальше будет хуже – так страшно, когда нельзя повернуть все вспять, сказав про новые земли, куда тебя занесло из любопытства, или про новых людей, с которыми по глупости связался – нет, увольте, мне тут никак, мне с вами не по пути. Потому я никогда не сделаю такого шага, а на тех, кто сделал, мне жутко смотреть, хоть, признаться, к ним всегда влечет – и меня, и всех – и я слушаю его беспрекословно, хоть он неотесан и груб, потому что – пусть страшная тайна, но иногда любопытно до дрожи. Конечно, мне никогда не разгадать, я могу лишь прикидываться, обманывая себя, будто этих, – она хотела выговорить слово, но замялась и не смогла, – ну, их, ты понимаешь, вовсе не существует, будто это придумали, чтобы строить из себя невесть что. И другие, конечно, тоже так хотели бы – прикинуться и поверить – но только обманом ничего не изменишь, особенно когда перед тобой живое напоминание…»

«Ты спала с ним? – спросил я вдруг, почувствовав острый укол ревности, потом устыдился и добавил: – Нет, если не хочешь, то конечно не говори…»

Стелла рассмеялась и шутливо подтолкнула меня ногой: – «Вот что тебя волнует больше всего… Нет, не спала, он не нравится мне, и он для меня старый. Впрочем, он и не предлагал», – призналась она с непонятным смешком. Я насупился, не очень-то веря, а она все смотрела на меня насмешливо: – «Боже мой, вы, мужчины, способны отравлять себе жизнь такой ерундой. Какая разница, тебе совсем о другом теперь нужно думать!»

«О чем, о другом?» – насторожился я. Стелла вздохнула и отвернулась. В комнате стало темнее – наверное, луна скрылась за облаками. Я теперь различал только тонкий профиль, в котором хотелось видеть неискренность и упрямство – без всяких на то причин.

«О чем, о другом?» – повторил я настойчиво, взяв ее за руку и перебирая покорные пальцы.

«О чем, о чем, – передразнила Стелла с внезапной тоской. – Не могу я тебе рассказывать, мне потом не простят».

«Пожалуйста, – попросил я, сжимая безвольную кисть. – Это то – Гиббс-ночь-побег? Ну, не молчи, это то?»

Стелла опять вздохнула, отняла руку, сбросила одеяло с плеч и вытянулась рядом со мной. «Обещай, что ты меня не выдашь, – прошептала она мне в ухо, щекоча дыханием. – Мне тогда будет плохо, ты же не хочешь мне зла?»

«Ну конечно, обещаю, – сказал я нетерпеливо. – Говори, что они замыслили, что происходит?..»

Стелла стала рассказывать, запинаясь и подбирая слова. Чем больше она говорила, тем сильнее мне хотелось смеяться над собой, расписываясь в собственной слепоте, но я слушал молча, боясь спугнуть ее сбивчивый шепот, зная, что тогда уже не добьюсь от нее больше ничего. Понемногу, она поведала мне всю историю от начала до конца, точнее, ту ее часть, которую знали она и Сильвия.

«Гиббс и эти двое, они торгуют сонной травой, – шептала Стелла чуть слышно, словно боясь соглядатаев, засевших в растрескавшихся стенах. – Привозят им ее другие люди, я про них даже и знать не хочу, а эти тут забирают и доставляют в город. За сонную траву, сам знаешь, могут дать на всю катушку, и в М. полно полицейских и сыщиков переодетых, только там уже не Гиббс орудует, городская полиция ему не страшна. Но сюда, в дюны, их тоже порядочно отряжено, многие места под наблюдением, особенно те, куда можно пристать на шхуне, потому что зелье привозят на рыбацких лодках и сбрасывают у берега, а потом уже перекупщики забирают – Гиббс или другие, кто как сговорится. Понятно, что если полиция рыщет, то на шхуне близко не подплывешь, да и не выловишь ничего – заграбастают в один миг. Поэтому каждый изгаляется, как может, придумывает свои штуки – и тут остальным до Гиббса далеко, он всех хитрее и берег знает лучше, как ни тягайся. Так что те, кто привозят, предпочитают иметь дело с ним – другие завидуют конечно, только и он не дурак, всем дает заработать, никто особо не ропщет. Сыщики, те с ног сбились, но как шла трава в город, так и идет, ничего с ней не сделать. Но сама я не пробую, ты не думай, – вдруг забеспокоилась она. – Я не из таких, мне только деньги нужны, и потом брат…»

«Да, но я-то тут причем? – перебил я ее. – Я ж в этом не смыслю, даже и деньги мне не нужны, зачем им со мной возиться? А если я возьму и струшу или, скажем, захочу в долю войти или выдать их потом?»

«Глупый ты, – улыбнулась Стелла, – в долю войти, кто тебя пустит?» – и помолчала еще, а я больше не перебивал, терпеливо ожидая разъяснений.

«Ты тут при том, что без тебя им требуемое не забрать, – заговорила она наконец. – Не то чтобы прямо без тебя лично, но без таких, как ты – ничего тут не знающих, которых вокруг пальца обвести – раз плюнуть. Ведь Гиббс потому и держит все в руках, что траву забирает там, где никто другой не рискнет. Есть место, куда полиция не суется – туда все равно никто не ходит, а на лодке там пристать – легче легкого, и ни одной человеческой души вокруг… Ты, наверное, уже понял почему: да, они там то ли живут, то ли кормятся – это их место на несколько миль, и его все обходят стороной еще за многие мили, чтобы случайно не набрести. Местные все знают и про Гиббса знают, что с ним лучше не связываться, так что местных туда не заманишь. Вот Гиббс и находит таких, как ты, туристов любопытных, и тащит их за собой, чтоб была этим, – Стелла приблизила губы вплотную к моему уху и выговорила еле слышно: – ‘черным пеликанам’ – забава, пока другие занимаются делом. Потому что, Гиббс говорит, если уж им кто один попался, то других они нипочем не тронут, у каждого, говорит, свой шанс или свой час, но всякий раз лишь у одного кого-то. Так что, если найти, кого первым послать, то тогда уже всем остальным дорога открыта – вот тебя и пошлют, за этим и взяли…» – Стелла отвернулась, нашарила сигареты внизу около кровати и закурила. Я лежал и молчал, не двигаясь, переваривая услышанное.

«Ну хорошо, Кристоферы понятно, им поклажу тащить туда и обратно, а вы-то с Сильвией зачем?» – спросил я ее потом, тоже взяв сигарету и жадно затянувшись.

«Ну ты совсем непонятливый, – удивленно сказала Стелла, всплеснув руками. – Мы тут по твою душу, чтобы ты потом послушался и не брыкался, ведь тебя же туда не потащишь силком, ты можешь лечь лицом в песок и все, толку от тебя ничуть, я бы так и сделала на твоем месте. Вот Гиббс с Сильвией и придумали трюк – оставляют не тебя одного, а с нами вместе, чтобы увильнуть не мог. Ведь кто-то же должен достаться им, – Стелла опять чуть слышно и невнятно проговорила кому, – а если не ты, то значит кто-то из нас, ну и Гиббс уверен, что такие как ты нипочем не допустят, чтобы женщины страдали слабые. Сами на себе, он говорит, рубашку разорвут и побегут на подгибающихся ногах туда, где опасно, хоть какая от них защита, если разобраться – кроме, конечно, нашего конкретного случая. Так что мы – это чтобы подстраховаться, чтобы уж точно знать, что никуда ты не денешься, поняв, что повязан по рукам и ногам. Потому мы и в постель с тобой ложились – для полноты картины, чтобы, когда выбирать придется, не случилось у тебя внезапных прозрений. Тут Гиббс верно рассудил, – с непонятной злобой прибавила она, – такие, он говорил, идейные, они вас ни за что не бросят, все на себя возьмут, думая, что головы-то у вас от них закружились, чему постель – самое непременное доказательство… Я, признаться, в первый раз не поверила в такую чушь, но потом увидела сама – работает, прав он был. И с тобой бы сработало, – она презрительно сузила глаза, прикуривая, на мгновение выхваченная из темноты огнем зажигалки, – сработало бы, как по маслу, если бы мне самой вдруг не стало противно… Теперь не знаю, что ты сделаешь, только меня не выдавай, я не заслужила».

«Я тоже пока не знаю, – сказал я примирительно, – завтра подумаем», – и хотел обнять ее, заслонившись от всего ее телом, что пахло миндалем, сладостью и тревогой, но Стелла отодвинулась порывисто. «Еще чего – подумаем, – она была искренне уязвлена. – Думай сам, я тут ни при чем, у меня своих проблем хватает!» Я не стал спорить и закрыл глаза, вдруг почувствовав себя очень уставшим, а еще через минуту уже видел сон, где огромные обезьяны танцевали танец, взгромоздившись одна на другую, и где не было ни Гиббса, ни Юлиана, навсегда исчезнувших из моей жизни, а был остров, сплошь покрытый высокими пальмами, узкая полоса берега вдоль моря, гладь бухты и желтый песок, блестевший все сильнее и сильнее, раздражая сетчатку и не давая сосредоточиться ни на одной мысли.