Черный Пеликан - Вадим Бабенко

«Я тоже пока не знаю, – сказал я примирительно, – завтра подумаем», – и хотел обнять ее, заслонившись от всего ее телом, что пахло миндалем, сладостью и тревогой, но Стелла отодвинулась порывисто. «Еще чего – подумаем, – она была искренне уязвлена. – Думай сам, я тут ни при чем, у меня своих проблем хватает!» Я не стал спорить и закрыл глаза, вдруг почувствовав себя очень уставшим, а еще через минуту уже видел сон, где огромные обезьяны танцевали танец, взгромоздившись одна на другую, и где не было ни Гиббса, ни Юлиана, навсегда исчезнувших из моей жизни, а был остров, сплошь покрытый высокими пальмами, узкая полоса берега вдоль моря, гладь бухты и желтый песок, блестевший все сильнее и сильнее, раздражая сетчатку и не давая сосредоточиться ни на одной мысли.

Проснулся я поздно. Стеллы не было рядом, яркий солнечный луч, отражаясь от никелированного кофейника, светил прямо в глаза. За окном опять свистел ветер, требовательно и надрывно, будто желая завладеть сознанием тут же по пробуждении, враз возвращая из мира неторопливых призраков в грубую суету, где нет милосердия к нерасторопным. Я долго лежал на спине, слушая визгливые гаммы, и думал о том, что вот опять кто-то влечет меня за черту понятного, куда я и сам стремился сунуть нос, но теперь, когда толкают насильно, что-то во мне противится, и страх проникает из ниоткуда, хоть я и не знаю, чего бояться, потому что никто не может предсказать, что случится там со мной. Было ясно одно: буря, что грезилась, подступает неотвратимо, и первый шквал уже совсем близок. На ум вновь пришли рассказы Стеллы и ее восхищение этим мерзавцем Гиббсом, ее слова об отметке и о невозможности вернуться назад, что вовсе не пугают, когда слышишь их, не примеряя к себе, но обдают внезапным холодом, когда понимаешь вдруг: это про тебя – и начинаешь судорожно перебирать детали теперешней жизни, цепляясь за них, как за соломинки, чтобы еще и еще раз спросить себя – как мне тут? можно ли сбежать навсегда?

Впрочем, кто, кроме Стеллы, сказал мне, что возвращение невозможно? Никто не говорил, ободрял я себя, а Стелла – откуда ей знать, вон и Гиббс вроде живет вполне обычно, так же, как до того, поди разбери, в чем состоит перемена. Но что-то охолаживало внутри, не допуская маленькой лжи самому себе, возражая, что Гиббс – никакой не контрпример, а самое что ни на есть прямое доказательство, раз взглянув на него, уже не обманешься. Все равно, один случай – это не вся картина, – говорил я себе упрямо. – Кругом лишь слухи и ни одного надежного мнения… – а потом опять, незаметно для себя самого, сбивался мыслью на лихорадочные воспоминания, словно примериваясь к прощанию с ними, оказавшимися бесполезными теперь и, наверное, вовсе ненужными там, куда меня затягивают, почти не давая шанса отступить.

Отступать, кстати, я не собирался, так что шанс, мизерный или нет, был мне ни к чему. Я лежал, размышляя, перескакивая мыслью от прошедшего к будущему – от столицы и Гретчен к Сильвии и Стелле, от Юлиана к Гиббсу, от своего секрета к секрету чужому, впутавшему меня в свое хитросплетение – и чем больше я думал, тем невозможнее представлялась сама суть отступления, тем призрачнее становились нагромождения причин и следствий, намерений и упорств, еще недавно связанных воедино и неразрывно сцепленных, так что, казалось, они-то и образуют сложную ткань существования, тогда как на деле –они лишь химеры, наспех призванные объяснить необъяснимое. Это не я заманивал Юлиана в свои сети, чтобы подстеречь и уничтожить, он сам заводил себя в тупик, не ведая, что движется по кругу. Это не Гиббс увлекал меня туда, где правит неизвестность, способная расколоть надвое любую жизнь – все мое прошлое, понимал я теперь, исподволь готовило ту же ловушку, подсовывая вопросительные знаки в конце казавшихся безобидными фраз, провоцируя бессмысленностью, в которой так хотелось видеть множество смыслов, распаляя воображение и скрадывая коварно те границы, за которые его не следует выпускать. Знал бы заранее – мог бы поостеречься, но теперь поздно, нужно делать свой ход, а правила – правила беспощадны.

Но, право, мне ли было к этому привыкать? С чем, с чем, а с беспощадностью правил, писаных или нет, я был неплохо знаком. Главное, что итог все равно не предскажешь, а любопытство неминуемо возьмет вверх, так что, чуть подвернется случай, рука сама двинет фигуру, не обращая внимания на занудные предостережения о глупостях, которые кончаются плохо. И теперь я готов был рисковать вслепую и делать глупости, как бы они ни кончались, назло желающим предостеречь и, заодно, наперекор всем вопросительным знакам. Лишь только бесцеремонный луч вырвал меня из сна, я почувствовал, что у меня в голове есть план, родившийся там сам собой, простой и ясный, вооружившись которым можно было бестрепетно глядеть в глаза надвигающемуся дню. Все складывается не так уж плохо, – убеждал я себя, гоня прочь назойливый шепоток неуверенности, – те, кто хотят меня использовать, видя во мне лишь инструмент, не подозревают даже, что играют мне на руку. Пусть ведут меня, куда хотят – я прикинусь послушным, не подавая вида, что знаю о подвохе, но когда дойдет до главного, до решающего шага, им придется с удивлением признать, что и я замыслил кое-что, и у меня есть намерение, в котором другим отведена подыгрывающая роль. Им хочется укрыться мной от опасности – хорошо же, я укрою их от опасности, но только не в одиночку, тут они просчитались на пару-тройку ходов. Кому-то еще придется разделить эту участь – пусть страшась неизвестности, как и я, но понимая ее лучше меня, умея примирить меня с ней – своим примером или просто присутствием тут же рядом. Мне нужно иметь кого-то под боком, обремененного тем же человеческим естеством, пугающегося, когда стоит пугаться, и лишь усмехающегося, когда бояться не стоит, молящего о спасении, когда участь невыносима, цепляющегося за мой локоть, когда и любому хочется вцепиться в кого-нибудь, чтобы убедиться: да, мне ужасно, но я не один. Я хотел туда, к тем, о которых Стелла говорила, боясь назвать словом, и я не боялся этих слов, зная, что все равно не смогу отступить, но мне нужен был кто-то, решившийся вместе со мной, и этим кем-то мог стать только Гиббс, нельзя было представить никого другого.

Да, я решил заставить Гиббса пойти со мной вместе. Подробности вырисовывались смутно – я отдавал себе отчет, что его-то очень непросто склонить на что-либо силой, тем более, что преимущество явно не на моей стороне: два Кристофера будут серьезным препятствием, да и сам Гиббс способен справиться с любым, не то что со мной. «Гиббс тебе не по зубам», – говорила Стелла ночью, и я знал, что она права, но я знал также и то, что нет ничего невозможного, если очень хотеть и употребить толику решительности, тем более, что никто ее от меня не ждал. Как и в случае с Юлианом, создавая свой секрет, который теперь потерял первенство, я так и не смог продумать всех мелочей, лишь представляя отрывочно себя с револьвером, направленным Гиббсу в грудь, свой краткий, но внятный монолог, к которому, я надеялся, нельзя будет не прислушаться, и который сразу должен расставить все по местам. В конце концов, никто ничего не теряет, – мысленно доказывал я им всем, – мы с Гиббсом вернемся вместе, и я помогу им с поклажей или же пойду своей дорогой, не вспоминая более о них и не мешаясь у них на пути. Мы будем квиты – они используют меня, как смогут, и я получу от них свою пользу, не встревая в дела, что меня не касаются, но не умея при том удовлетворяться ролью бессловесной наживки. Они должны понять, что это единственный выход – никто ни на кого не затаит зла и не будет потом искать удобного случая для мести – а если не поймут, то я уж постараюсь их убедить.

Тут, в убеждении, мои действия были не слишком ясны – я не был уверен, помогут ли пальба в воздух или грозный крик с раздуванием жил на шее. И Кристоферы, и Гиббс, пожалуй, могли крикнуть не хуже моего, не говоря уже об их пистолетах и очевидном умении вести переговоры такого рода, которым я, к слову, не очень-то мог похвастаться. Но я не позволял себе раскиснуть – ведь у меня не было другого плана, да и времени оставалось всего ничего. К тому же, на моей стороне могло оказаться что угодно, от изворотливости ума до нежданной поддержки со стороны – и тут я, не смея надеяться в открытую, тайком думал о Стелле, вспоминая ее ласки и ее шепот, почти уже веря в пылкость возникшего между нами и лишь из суеверной осторожности не признаваясь себе в этом во весь голос. Она пленила меня чем-то, и я, наверное, тоже разбудил что-то в ее душе – что-то, от чего не отмахнуться так просто, – думал я, потому что мне хотелось так думать, чтобы забыть о Гиббсе и Кристоферах, помня лишь о стройной, гибкой женщине, почти девочке, с северным лицом и светлыми волосами, что решилась предостеречь меня, рискуя собственной судьбой. Я жалел ее и любил той быстрой влюбленностью, что проходит без боли, и еще размышлял, как она поведет себя, когда я и они ополчимся друг против друга – не наделает ли глупостей, и смогу ли я уберечь ее от опасности, если таковая возникнет.